Лучшие годы - псу под хвост - Михал Вивег

— Воды! Горячей воды! — деловито выкрикивал кто-то. — И чистых простыней!

— Покиньте зал! — распоряжался один из двух присутствующих врачей, которому наконец удалось протиснуться к роженице.

— Выйдите отсюда! — настоятельно просил он, но никто не трогался с места.

— Аа-аа-ааааа! — надрывно кричала мать Квидо.

А уже через несколько минут по залу прокатилось верезжание новорожденного мужского пола.

— Он пришел! — воскликнул Ян Либичек во внезапном вдохновении, которое чуть было не стало для Квидо роковым.

— Годо! Годо! — восторженно скандировала публика, в то время как оба врача скромно выражали свою благодарность. (По счастью, прозвище не привилось.)

— Мы спасены! — восклицал Вацлав Слоуп.

— Имя ему будет Квидо! — прошептала мать, но никто ее не слышал. С набережной донеслась сирена подъезжавшей машины «скорой помощи».

2) — Для ясности, — спустя годы сказал Квидо редактору, — я решительно не собираюсь рисовать так называемое родословное древо и трясти его раскидистые ветви, покуда не упадет с них какой-нибудь давно почивший в бозе советник — строитель или управляющий владениями Тунов,[6] — и мне не скажут, кто я, откуда родом и что Масарик[7] стрелял в рабочих.

— Масарика, — примирительно заметил редактор, — лучше не будем касаться. Дедушка ваш по отцовской линии был горняк?

— Да, вы умеете сделать правильный выбор, — засмеялся Квидо. — Ему хотелось содержать гостиницу. Послушали бы вы его! Когда в Тухловицы нежданно нагрянула делегация, товарищи, не успевшие сменить дедушку, так и не дали ему подняться наверх. В то время как горняки беседовали с партийной делегацией, покинутый в глубоком подземелье дедушка чертыхался и бешено колотил по трубам. Шахтеры прозвали его Золушкой.

— Это хорошо, — сказал редактор. — Только что из этого…

— Вот именно, — сказал Квидо. — Что из этого…

Отец Квидо родился с богатым интеллектом, но в убогом антураже. На протяжении двадцати одного года он наталкивался на него каждодневно: вечно раскиданные пуховики, запах газа и подгоревшей еды, пустые бутылки и разбросанный птичий корм. Прямо под окнами их однокомнатной квартиры на первом этаже по Сезимовой улице что ни вечер блевали пьянчуги, выходившие из ближнего трактира «У Бансетов». Замызганная штукатурка нередко окрашивалась кровью нусленских[8] цыган. Рано утром или сразу после обеда дедушка отправлялся на шахтерском автобусе в Кладно; а когда бывал дома, обычно курил и расхаживал по комнате, растаптывая птичий корм.

— Жизнь-подлянка, — говаривал он.

А то целыми часами кормил попугайчиков или на всю катушку запускал пластинки Луи Армстронга и Эллы Фицджеральд. Бабушка занималась скорняжным ремеслом и постоянно находилась дома — с утра до вечера шила. С полным ртом булавок она тяжело — так, что скрипели половицы, — топталась вокруг старого манекена. Отец Квидо старался бывать дома поменьше: с приятелем Зварой они лазали по вышеградским крепостным стенам или прятались в запасных вагонах на Вршовицком вокзале. Случалось, ночевали в гимназии. А позже — по желанию отца Квидо — просиживали в актовом зале факультета или же — по желанию Звары — в кафе «Деминка». Нередко ходили на заработки, но два вечера в неделю отец Квидо проводил в языковой школе. Возвратившись ночью домой, он читал при свете маленькой настольной лампы учебник английского языка, прислоненный к загаженной птичьей клетке, и нередко испытывал чувство, будто произносит слова какой-то таинственной молитвы.

Как-то в начале четвертого курса Звара принес отцу Квидо билет в театр. По выражению его лица было ясно, что та, кому исходно предназначался билет, по какой-то причине отвергла его.

— А на что? — спросил отец Квидо. — Кто автор? — В театр он не ходил и вряд ли мог полагать, что название пьесы что-то скажет ему, и спросил лишь из желания оставить для себя лазейку на случай, если билет окажется слишком дорогим.

— На что? На какое-нибудь говно, — сказал Звара, словно рассчитывал на сочувствие окружающих. — Наверное, Шекспир, кто же еще.

Но он ошибся. Давали «Чудесную башмачницу» Лорки. В антракте друзья встретили бывшую подружку Звары, которая представила им свою знакомую — стройную девушку в очках и синем бархатном платье с белым кружевным воротником.

— Причем не загаженным попугайчиками, — никогда не забывал присовокупить Квидо.

Это была его мать.

Спустя три месяца отец Квидо был впервые введен в квартиру на площади Парижской коммуны. Разумеется, он отметил величину обеих комнат, высокие потолки, полированный рояль и множество картин, но самое неизгладимое впечатление произвел на него кабинет дедушки Иржи: по всей длине дальней стены стоял книжный шкаф красного дерева по меньшей мере с тысячью томов, а перед ним так называемый американский письменный стол, такого же темного дерева, с раздвижными дугообразными створками, за которыми прятались пишущая машинка и уйма всяческих канцелярских принадлежностей, в том числе семейная печатка, воск для нее и нож для разрезания бумаги.

— Садитесь, — кивнул дедушка Иржи, указывая на кожаное кресло.

— Вы едите морковный паштет? — поспешила спросить бабушка Либа из кухни.

— Уже более двадцати лет, — мрачно сказал дедушка Иржи и закурил сигарету марки «Дукс».

— Я не тебя спрашиваю, — насмешливо улыбнулась бабушка. — Я спрашиваю пана инженера.

— Я ем все, — с неподдельной искренностью ответил отец Квидо. — Не утруждайте себя.

— Не беспокойся, — несколько загадочно сказала мать Квидо. — Мама не утруждает себя.

Несмотря на некоторую, можно сказать минимальную, настороженность, не покидавшую дедушку и бабушку (в конце концов, мать Квидо была их единственной дочерью), визит получился удачным. Отец Квидо нисколько не выламывался, разумно взвешивал каждое свое слово и потому показался дедушке Иржи гораздо симпатичнее тех молодых актеров, поэтов и сценаристов, что ходили в дом читать свои собственные творения, обвиняли дедушку во всех ужасах пятидесятых годов и заливали его стол красным вином.

— Заходи, — довольно лаконично сказал он ему на прощание, но мать Квидо в эту минуту поняла: отец Квидо экзамен выдержал.

3) — Таким образом, я был недоношенным ребенком, — рассказывал Квидо. — Обе бабушки просто сходили с ума. В год я весил четырнадцать кило, но они не щадя сил старались сохранить мне жизнь. Даже в мои пять лет они все еще продолжали бороться за мое существование посредством бананов в шоколаде.

Квидо был первым внуком в обеих семьях, и его буквально рвали на части. Все (за исключением дедушки Иржи) отчаянно соперничали друг с другом — кто, к примеру, большее число раз поведет Квидо в зоопарк. Бегемотов, страусов и кенгуру Квидо довольно долгое время считал домашними животными.

Из зоопарка они, естественно, отправлялись в кондитерскую.

— Чем тут пахнет, Квидушка? — спрашивала бабушка Вера.

— Кофейком, — отвечал маленький упитанный Квидо так сладенько, что присутствующих в кондитерской охватывало чувство труднообъяснимого отвращения.

Когда мать Квидо представляла своего сына кому-нибудь в театре, в ее голос закрадывались вызывающе-предупредительные нотки.

— Особенно после того, как один довольно известный режиссер короткометражных фильмов попросил у нее позволения снять меня в их научно-популярном ролике, посвященном преимуществам гормональных контрацептивов, — рассказывал Квидо. — Тем не менее, насколько я понимаю, это был единственный период в моей жизни, когда я был максимально любим, подавая для этого абсолютно минимальный повод. Меня любили просто за то, что я был. О, где вы, эти времена?

Дедушка Йозеф брал Квидо на рыбалку, на футбол или кормить чаек.

— Ура-а! Приехали! — кричал дедушка, сходя в Эдене близ спортивного комплекса.

— Ну лопай, лопай! — подзывал он на берегу Влтавы чаек.

— Цыц! Шкуру порву! — сердился он, когда дождевой червь, извиваясь, никак не желал насаживаться на крючок.

Все это совершалось в бешеной и непонятной тогда для Квидо спешке. Когда они были дома, дедушка стремился поскорее попасть на футбол; еще до конца первого тайма он уже рвался к проходу за пирожками; не успев их прожевать, они торопились назад, чтобы никто не занял их место; а минут за двадцать до конца матча уже пробирались сквозь галдящих зрителей домой. Дедушка спешил на рыбалку и спешил с рыбалки, спешил на работу и с работы, в трактир и из трактира. Стоило ему куда-нибудь заявиться, как что-то уже гнало его прочь. Прошло немало времени, покуда Квидо понял причину этого внутреннего беспокойства: его дедушка потому торопился, что хотел поскорее покончить с этой жизнью-подлянкой.