И пришел Город - Джон Ширли

Весь в мыслях о вышибалах, Коул смешивал коктейль «Ржавый гвоздь», когда взгляд его случайно остановился на человеке в зеркальных очках. Примерно так глаз выхватывает среди волн бакен из-за его неподвижности: твердый предмет в жидкой среде. Все толпы текучи, полны течений и завихрений. Человек – существо мягкое, по большей части состоит из воды, поэтому движущаяся людская масса создает впечатление скорее колыхания, чем дерганья. Этот же человек двигался подобно ледоколу – жестко и неумолимо, но при этом со свойственной ему отрешенной грациозностью. Он не был массивным или чересчур жестким, но было в нем что-то несгибаемое. Прочность.

Идеальный вышибала.

Хотя, если присмотреться, богатством незнакомец не отличался: черное полупальто в двух местах было порвано, без пояса, а побуревшая, низко надвинутая широкополая шляпа частично уже утратила форму. Зеркальные же очки выглядели новехонькими, отражая крутящиеся блики старомодного стробоскопа над танцплощадкой. «Может, переодетый фараон?» – подумалось Коулу. Или еще хуже, активист. Эти грозились своими приемчиками – спецрейдами, облавами и так далее – повычистить всех проституток, а уж их-то в клубе хватало.

У незнакомца было квадратное лицо – бледное и без изъяна, но грубое, все равно что мраморная глыба, которой вода и ветер постепенно придали сходство с человеком. Подбородок с ямочкой выдавался вперед дальше, чем толстый приплюснутый нос. Курчавые волосы отливали иссиня-черным металлическим блеском. Сложения среднего, рост метр восемьдесят или чуть выше. И вместе с тем такое грозное самодовольство в этой нарочито прямой, незыблемой осанке, что просто не по себе.

«Смотри, кого нанимаешь…», – напомнил себе Коул, приглядываясь. В Сан-Франциско с любым уличным маньяком в игры не поиграешь; это должен быть правильный маньяк.

Поэтому, разглядывая человека, Коул ни на что особо и не рассчитывал. Он перепоручил смешивать коктейли Биллу Уоллаху и под предлогом, что хочет проверить сценическое оборудование, прошел к сцене: оттуда обзор был лучше.

Со сцены он и продолжил наблюдение, совершенно бессмысленно поправляя провода и регулируя микрофонные стойки. Человек в зеркальных очках бесстрастным созерцателем застыл в затенении у сигаретного автомата, не смешиваясь с толпой. Жаль, что глаз не различить. Взгляд Коула то и дело возвращался к губам незнакомца. Бесцветные, сжатые в тонкую полоску – и совершенно неподвижные. Ни единого шевеления. На сцену подошла Кэтц, спросить, все ли в порядке с аппаратурой – к чему, например, без толку теребить гитарный ремень?

– Да я типа так, подгоняю. Слушай, Кэтц… ты не могла бы приглядеться вон к тому парню, около сигаретного автомата? Да, в зеркальных очках. Он или что-нибудь выкинет, или он стопроцентный вышибала. Пусть или то, или это, но мне надо знать. Не хочу к нему подходить насчет работы, пока не увижу, что он годится; а то, чего доброго, нарвусь на переодетого «крота»…

Кэтц, пожав плечами, кивнула, от чего каре посеребренных волос легкой кисеей колыхнулось вокруг ее лица молодой волчицы; золотистые глаза чуть сузились, как обычно бывает, когда она думает задать вопрос. Коул поспешно качнул головой и возвратился за стойку, ждать докладную Кэтц.

Группа постепенно подтянулась на сцену, и Коул, дождавшись, когда музыканты накинут гитарные ремни и подключатся, вырубил дискотечную фанеру и проорал в радиомикрофон: «Ля-а-ади и гениталь-мены – КЭТЦ ВЭЙЛЕН!» Половина площадки протяжно застонала, другая разразилась одобрительным ревом. По бару пошел выжидательный ропот; даже те, кто Кэтц недолюбливал, были вдоволь о ней наслышаны.

Кэтц, подстраивая гитару, наклонилась и прошептала что-то официантке, которая, кивнув, одной ей известными тропами двинулась сквозь полчища загребущих лап в направлении Коула.

– Кэтц сказала тебе передать, что у нее «отчет в песенных текстах». Это она, блин, о чем?

– Потом скажу, – ответил Коул, вовсе не думая ни о чем ей потом рассказывать.

Разносчица дежурными движениями заполнила поднос разноцветием напитков и пошла обносить скотный двор пойлом. «Отчет в текстах?» Коул ощутил знакомый трепет. Он был одним из немногих, кто различал в текстах Кэтц слова. Может, потому, что они знают друг друга столько лет? Возможно. Но главное – из-за существующей между ними духовной близости. Многие и не догадывались, что свои тексты Кэтц импровизирует. Просто берет и сочиняет на ходу. Каждый вечер они разные. Иногда даже в рифму.

Группа подготовилась, настроилась, подключилась и ждала момента.

Ангст-роковый квинтет, в котором Кэтц – душа и тело. Чуть зажмурившись в тот момент, когда вспыхнули огни подсветки, она легонько постучала по микрофону – работает ли – и рявкнула на зал: «Ма-ал-чать!»

На памяти Коула Кэтц была единственным исполнителем, кому удавалось добиваться результата таким способом.

В ту ночь толпа была особенно шумной: смех, взвизгивание, крушатся стаканы, летают по залу пластиковые бутылки. И так час от часу, по нарастающей – к полуночи толпа уже гудела на собственном заводе так, что сотрясались стены. За одним исключением: Кэтц, эта худенькая узкобедрая женщина, велела всем молчать.

И они смолкли.

Было похоже на чудо: в зале воцарилась тишина. Ну, разве что отдельное покашливание, или смешок, или щелчок зажигалки. Тут и там в задымленном помещении в предвкушении живой музыки замерцали косяки. Толпа на танцплощадке чутко замерла, готовясь ринуться в гибкие песенные ритмы.

Затишье было мнимым, и все ожидали, когда оно закончится. Ожидание оказалось более чем оправдано, когда группа разразилась первыми тактами. Лавина фазированного звука хлынула в зал, и лидер-гитара выдала неистовый вступительный пассаж – эдакая несмазанная лебедка, с визгом вздымающая тонну покореженного металлолома.

Низкий рокот баса скрепил эту металлическую терку в единый боевой механизм, как болты гусеницу несущегося танка. Отставив в сторону свою ритм-гитару, Кэтц принялась петь. Коул, сосредоточенно нахмурясь, успевал сквозь грохот расшифровывать ее исступленное скрежетание: 

Вы, дешевые подонки, вороватые дельцы, -Вы все в упадке, в таком упадке.Все вы, воющие стервы и несвежие самцы, -Вы все в осадке, в сплошном осадке.Сутенеры, жизнь живущие в обнимку с плутовством, -Вы так мне гадки, так мне гадки.Как только улица вас терпит над собой -Такой отстой!Устала улица от вас, ее от вас тошнит -От всех, кто пилит в «шевроле» и в подворотнях ссыт.От ненависти ночь бела, а полдень потемнел -Но город сам в себя придет, и грянет передел -Настанет передел!

Лидер-гитара ушла в длительное соло – эквивалент юности на языке электричества. Кэтц картинно заходилась в танце мотылька, жестоко сгорающего в огне свечи. Вот она припечатала по заду басиста и, изображая руками барабанные брейки, с беззвучным хохотом высоко подпрыгнула; развернувшись в воздухе, успела на обратном пути приложиться и к гитаристу; шлепая себя руками по коленям, приземлилась прямиком на сцену и пошла, изгибая шею, трясти плечами и бедрами в двойной провокации – причем не сбиваясь с общего темпа.

Ударные с басом сделали драматичную паузу, а Кэтц завораживающе уставилась на публику, распахнув свои и без того большущие глаза; разметавшиеся платиновые пряди пристали к вспотевшему лбу. Без тени неуверенности на лице она кивнула на человека в зеркальных очках, при этом пропев: 

Город пришел взять свое, взять свое -Индусов с аватарами,Кэтц с ее гитарами,Зевс в обличье лебедяЛедой овладел,Иногда мир обретает очертания богов,Иногда боги принимают форму людей,Иной раз боги идут по земле в облике смертных,А нынче ночью явился ГородИ человека схватил за ворот…

Кэтц вопила, уже не всегда попадая в ноты и едва поспевая за разогнавшимся ритмом, так что толпа не улавливала, что она такое говорит. Но ей это нравилось. Потому что чувствовалось: как бы эта деваха ни блажила, поет она от сердца.

Песня разворачивалась, обретая размах, подобно боевым действиям; зеркальный шар под потолком разбрасывал колкие отблески света, со свистом летали пластиковые бутылки сквозь слоистые завесы дыма, а Кэтц цепко смотрела на Коула (он же тоскливо ерзал: эх, ну почему мне сорок два, и «бемоль» вон уже обозначился) и бойко вещала в микрофон: «А эта часть песни – эй, самцы-молодцы, вы меня слышите-э-э-э?», и толпа ответно взревывала со счастливой яростью. «Ага! Ребята-подонята, эта часть песни – типа история в десяти частях, вроде как десять глав в книге. Я буду называть по отдельности каждую главу, а вы сами будете догадываться, о чем конкретно речь, воображая невидимую архитектуру музыки, – если не будете, мудачины, отвлекаться, – поэтому все, блин, внимание-э-э!» Она сделала глубокий вдох; группа сделала паузу, отчего в толпе возник секундный штиль, и после Кэтц нараспев выкрикнула: