Венера без лицензии - Джорджо Щербаненко

Казалось, этот голос с нотками горечи исходит из ниоткуда, просто из темноты.

– Но до недавних пор меня это не слишком огорчало. Иметь сына-гения, по-моему, сомнительное удовольствие. Когда ему исполнилось девятнадцать, я устроил его работать на «Монтекатини». Перепробовал все отделы, чтобы хоть чему-то научить. Ничему особо он не научился, но все же с грехом пополам работал. А в прошлом году стал пить. Поначалу ему как-то удавалось это скрывать: опаздывал на работу или вовсе прогуливал, но потом мне пришлось забрать его из «Монтекатини», потому что он проносил в контору бутылку... есть такие плоские бутылки, их в кармане не заметно. Вы меня слушаете?

О да, в тюрьме его научили и слушать: заключенные в камере любили рассказывать длинные, насквозь лживые истории о собственной невиновности и о женщинах, которые их сгубили. Каждый из них был Авелем и пал жертвой какого-нибудь Каина или Адамом, которого ввела в грех Ева. Но история инженера была не похожа на те: в ней чувствовалась настоящая боль, и он действительно слушал.

– Да-да, конечно.

– Мне придется долго объяснять, чтоб вы поняли, – заметил Аузери. – Голос в темноте не утратил властности, даже стал каким-то чеканным. – Он напивается три раза в день. К завтраку он уже совершенно пьян, ничего не ест и заваливается спать. Днем опять напивается и спит до обеда. За обедом ест, но снова накачивается виски и потом засыпает прямо в кресле. Это длится уже почти год...

Весьма тревожный симптом, если учесть, что парню всего двадцать два.

– Но вы, я думаю, пытались ему помешать? – Он еще не понял, в чем его задача, и вопросы задавал из вежливости. – Пробовали, к примеру, отлучить его от друзей, от компании, где он напивается?

– У моего сына нет друзей, – сказал Аузери. – Никогда не было, даже в начальной школе. Он у меня единственный, я одиннадцать лет как овдовел и, несмотря на занятость, никогда не передоверял его воспитание нянькам и гувернерам. Поверьте, я хорошо его знаю, он не играет в теннис, не ходит в бассейн, на стадион или на вечеринки. С тех пор как у него появилась машина, он пользуется ею только для того, чтоб в одиночестве гонять по дорогам. Единственное его хобби – быстрая езда. Рано или поздно он разобьется, и таким образом с алкоголизмом будет покончено.

Скорбный император умолк. Ждать продолжения пришлось долго.

– Разумеется, я пытался ему помешать. – Аузери начал перечислять, будто по списку: – Сначала говорил с ним по душам. Пытался убедить. Я в жизни не видел, чтобы кого-нибудь в чем-нибудь убедили слова, но выхода-то все равно не было. Психологи утверждают, что молодых надо убеждать, а не подавлять, однако все мои убедительные доводы разбились в пух и прах о бутылку виски. Я говорю – он пьет. Потом я решил прибегнуть к ограничениям. Никаких денег, строжайший надзор, две недели пробыл с ним неотлучно, в Сенкт-Моритце... Мы целыми днями сидели на озере, наблюдали за лебедями под дождем (там непрерывно лил дождь), но он все же ухитрялся напиться, пил ночью (у нас были отдельные номера), видимо, какой-нибудь гостиничный швейцар или носильщик втихомолку от меня добывал ему спиртное, и к утру он был совершенно пьян.

Оба то и дело поглядывали на освещенное окно второго этажа – комнату пьяницы, но увидеть что-либо отсюда было нельзя, разве что часть потолка.

– Третий способ тоже не принес ощутимых результатов. Хотя я очень рассчитывал, что рукоприкладство – пощечины, тумаки, встряски – вынудят его задуматься хотя бы о том, как их избежать. Всякий раз, заставая Давида пьяным, я его бил, причем сильно, по-настоящему. Сын всегда относился ко мне с почтением, да если бы и вздумал взбунтоваться, я в его в порошок стер. Но он только плакал и пытался объяснить, что это не его вина, что он и хотел бы бросить, да не может. В общем, спустя какое-то время я поставил крест и на телесных наказаниях.

– Что, нашли другой способ?

– Нет. Просто вызвал врача, все ему объяснил и получил ответ, что единственное средство – положить сына в клинику для алкоголиков.

Да уж, средство – лучше некуда! Ну подлечат немного парня, а выпустят из клиники, и все начнется снова. Вслух он своих мыслей не высказал. Это сделал за него Аузери.

– Я и раньше подумывал о клинике, но почти уверен: он, как только выйдет оттуда и останется один, сразу примется за старое. Ему нужны друзья, женщины...

Аузери предложил ему еще сигарету; они закурили. В ночном воздухе уже ощущалась сырость.

– Да-да, главным образом женщины. Я ни разу не видел моего сына с девушкой. Не поймите меня превратно. Женщины ему нравятся, я это вижу по тому, как он на них смотрит, и, по-моему, он не раз обращался к профессионалкам. Но замкнутость мешает ему завести нормальную девушку. Его многие обхаживают – еще бы, завидный жених, но он при женщине буквально немеет. Вот вы наверняка думаете: обрисовал мне какого-то дегенерата. Это не так. Он служил в армии. Простым солдатом. Сперва его третировали – за то, что держится особняком. Так он одному едва череп не раскроил, а другому сломал два ребра. Тогда его все сразу зауважали и оставили в покое. Нет, он вполне нормальный, но по натуре нелюдим. В мать пошел, у нее тоже ни подруг, ни знакомых не было, она чувствовала себя хорошо только со мной, дома. Мне всего несколько раз удалось вытащить ее на люди. Недостатки, знаете ли, вещь наследственная, а достоинства – приобретенная. Я бы это назвал биологической энтропией.

Маленький император безнадежно взмахнул рукой: в темноте она мелькнула, словно светящаяся эктоплазма, и от этого жест приобрел еще большую обреченность.

– И вот я решил испробовать последнее средство. Приставить к нему человека, который стал бы ему другом и одновременно лечил бы его. Пускай пользуется любыми средствами, пускай не оставляет его одного ни на минуту, даже в уборной. Меня не интересует, сколько времени это протянется – хоть целый год. Пусть даже замордует его насмерть: лучше вообще не иметь сына, чем иметь алкоголика.

В тюрьме люди набираются ума-разума, учатся ценить слова, и произнесенные и выслушанные; на воле же, где нет цензуры, слова обесцениваются: люди говорят и говорят, сами толком не понимая, о чем, и слушают, тоже не понимая. Но с Аузери было иначе. За то он ему и нравился, а еще за внутреннюю боль, горечь, которые как бы окутывали и пронизывали его властное естество.

– Если я правильно понял, именно мне предстоит стать другом и лекарем вашего сына.

– Да. Мне это вчера пришло в голову. Мы с доктором Карруа приятели, ему моя история известна. Вчера я зашел по делам в квестуру и заглянул к нему. Он рассказал мне про вас, спросил, не подыщу ли я вам работу на «Монтекатини». Я, конечно, мог бы найти для вас место, но вот подумал, что вы как раз тот человек, который способен помочь моему сыну и мне.

Ну еще бы, человек, три дня назад вышедший из тюрьмы, всякому поможет, все сделает, в чью угодно дуду станет дудеть, а благодаря доктору Карруа перед ним открывались самые широкие перспективы. К примеру, Карруа раскопал для него одну контору – идеальный вариант для врача, изгнанного из Ассоциации: дадут тебе чемодан с образчиками лекарственных препаратов, машину с надписью «ФАРМИТАЛИЯ», список всех медиков и аптекарей – и разъезжай по провинции, это даже лучше, чем частная практика. А если тебе недостает острых ощущений – пожалуйста, прими предложение инженера Аузери, займись его сыном-алкоголиком, вылечи его – чем не гуманная миссия? Если же ты утратил интерес к гуманизму, попроси, чтоб этот Аузери подыскал тебе местечко на «Монтекатини»: за письменным столом в стерильно-чистом кабинете ты сможешь пестовать свой мелочный эгоизм, свою бескрылость, злобу на весь белый свет. В тюрьме люди становятся нервными, раздражительными. Борясь с подступающим раздражением, он произнес как можно спокойнее:

– А почему вы остановили свой выбор на мне? Ведь вашим сыном может заняться любой врач.

– Не скажите, – отозвался Аузери тоже с некоторым оттенком раздражения. – Мне нужен абсолютно надежный человек. Судя по тому, как охарактеризовал вас доктор Карруа, вам можно доверять. Окончательно я в этом убедился, когда увидел вас здесь с камешками в руке.

Он почувствовал: это не пустые слова. Раздражение улетучилось, ему нравилось разговаривать с этим человеком, после того как перед ним в жизни прошла целая вереница шутов: главный врач клиники в ермолке, рассказывавший во время операций похабные анекдоты, адвокат, который встряхивал головой всякий раз, когда произносил его имя в своей заключительной речи: «Доктор Дука Ламберти (встряхивание) чересчур прямолинейно излагает события. Он, доктор Дука Ламберти (встряхивание), либо наивнее, либо гораздо хитрее, чем кажется. Доктор Дука Ламберти...» (еще одно встряхивание – и как это хватает у людей шутовства?). А вот Аузери не шут, его слушаешь с удовольствием.

– Любой другой врач воспользовался бы этой ситуацией для саморекламы, – сказал Аузери. – А болезнь моего сына пока что – наша семейная тайна, о которой известно лишь узкому кругу друзей. Я вовсе не хочу, чтобы об этом болтали во всех гостиных Милана. А вы – я знаю – будете держать язык за зубами. К тому же, если возьметесь – сделаете. Другому врачу через неделю это надоест, он напичкает мальчика пилюлями и уколами, а потом бросит его, и тот снова станет пить. Мне не надо пилюль и уколов. Мне для сына нужен друг и строгий надзиратель. Это мой последний шанс. Если не выгорит – отдам его куда-нибудь под опеку и навсегда выкину из головы.