Иона - Алекс Тарн

Дудки. Ничего похожего. Ни тебе Дугласа, ни тебе Тихого океана. Даже окна нету. Кладовка, одним словом. Кроме доктора с Яником, на шести квадратных метрах размещаются набитая папками этажерка, обшарпанный шкаф, припадочный на правую заднюю ногу стол со вздыбившимся пластиком и два стула. Впрочем, стулья не в счет — они площади не занимают; то есть займут, если кто встанет. Но какой дурак тут встанет — тут и места-то такого нету — стоять. Разве что если взять один из стульев на руки…

— Как вас зовут? — прерывает его размышления доктор. — Вы не возражаете, если мы будем говорить по-русски? Я ведь, знаете, за двадцать пять лет иврит так и не выучил…

Ага. Каков приход, таков и поп. Доктор тучен и кучеряв. В большой бесформенной бороде застряли хлебные крошки — хорошо бы сегодняшние. Толстенные очки в старомодной оправе; одно из стекол — с трещинкой. Дужка наскоро прикручена проволокой.

— О'кей, — отвечает Яник. — Давайте по-русски, мне все равно. А зовут меня Яник. Яник Каган.

— Яник? Странное имя… Это сокращенное? От «Янкель»? От «Яков»? Если так, то мы — тезки. Меня тоже зовут Яков. Яков Шварц.

— Нет, доктор, Яков тут ни при чем. Родители назвали меня Иона. Такая, понимаете, дурацкая фантазия. Кто-то там некстати помер — из дальних родственников, в Жмеринке. По нему и назвали.

Ах, Яник… зачем кривишь душой? Жмеринка… дальний родственник… Мелко это, брат, некрасиво. Дед все-таки. Ну да… умники… Вас бы в мою шкуру, вам бы хоть на недельку почувствовать себя мальчиком с невообразимым именем Иона, да в русском детсаду, да на русском дворе, да в русской школе. Как ни скрывайся, как себя ни переиначивай — Яник, Веня, Ваня, Вася… — все равно прознают; рано или поздно просачивается в уши ненавистное слово — и вот уже кто-нибудь особенно вредный, со значением ковыряя песок носком сандалика, спросит как бы невзначай: «А какое у тебя настоящее имя?» И все. Кончено. Даже если немедленно убить вредину этой вот пластмассовой лопаткой — не поможет. Потому что все уже знают. Потому что на следующий день уже весь двор бегает вокруг тебя, тычет пальцами и хором кричит: «Иуда! Иуда!». Потому что нету разницы между Ионой и Иудой, во всяком случае — для детей, во всяком случае — на русском дворе.

И потом, в школе… все эти «ионические ордена», «Ионычи» и «ионизации», вызывающие немедленный прилив творческой энергии у классных остряков. И садист-завуч, упорно вписывающий проклятую «Иону» во все ведомости и журналы — «потому что так указано в официальном документе». Вам бы с мое помучиться, прекраснодушные вы мои… О чем думал он, яников отец, когда, выдержав двухнедельное сражение с мамой и со всеми прочими родственниками, положил заполненный бланк перед немедленно вылезшими из орбит очами регистраторши районного ЗАГСа? — «…как вы сказали?.. Иона?.. есть такое имя?.. вы уверены?.. вы хорошо подумали?.. а может быть, не стоит торопиться — мальчику ведь потом жить…»

И мальчик «потом жил», имея, как говорила бабушка, «все эти удовольствия»… Хотя, с другой стороны, а был ли у отца выбор? Мог ли он назвать сына иначе, даже тогда, в угрюмом 1979-ом году? Нет, не мог. Потому что его отец, яников дед, помирая в Песочной, в раковом диспансере, взял с него соответствующую клятву. А деда звали Иона, и не просто Иона, а Иона Ионович — в честь его собственного родителя, зарубленного петлюровским всадником на улице города Киева — аккурат в тот самый момент, когда бежал он в соседнюю улицу за повитухой. Вот ведь какая закрутка получилась: нет чтобы потерпеть яниковой прабабке! И приспичило же ей рожать именно тогда, когда гулял по матери русских городов удалой еврейский погром, когда никакой нормальный еврей из дому картуза не казал, а сидел, как положено, тихо, молясь своему Богу и поджидая — экий погромный глагол! — поджидая: придут резать или пронесет. Так и прадеду бы сидеть… — глядишь, и был бы теперь его израильский правнук каким-нибудь Борисом, или Алексом, или, на худой конец — Грегори… но роды-то были первые, боялся за жену — вот и выскочил.

А уж как прадед Ионой стал… ну да ладно, в глубь веков не полезем, так уж и быть. Мы ведь тут не за тем сидим, правда, Яник? Мы ведь сюда за таблеткой пришли, крышу на место ставить. А значит, дедушка Ион Ионыч к делу не относится, светлая ему память.

— Вас в детстве, наверное, много дразнили из-за имени… — вдруг выдает доктор, не в бровь, а в глаз. — Вы ведь когда в Израиль переехали? С последней волной, в девяностые?

— В девяносто шестом. В возрасте семнадцати лет. Один, по молодежной программе. Родители у меня до сих пор там, в Питере.

Вот так, коротко и ясно. Чего тянуть-то? Как школу закончил, так и слинял — туда, где злосчастное имя звучит не столь экзотично. Потому что одно дело — отмахиваться от «Иуды» в детсадовской песочнице, и совсем-совсем другое — в казарме российского стройбата. Ведь что ни говори, а разница между детским пластмассовым совочком и саперной стальною лопаткой примерно такая же, как между прадедовым картузом и петлюровской шашкой. Такой вот, доктор, практический сионизм, крайняя степень ионизации…

— А что же ваши родители не переезжают?

— Бизнес у них там, — объясняет Яник неохотно. — И вообще…

И вообще, твое-то какое дело, фрейд малахольный? Ты таблетку давай, а не разводи турусы на колесах. А то завел шарманку: имя… родители… — при чем тут это все? Ишь, засопел, как паровоз… или недоволен чем-то?

Доктор наклоняет голову вперед и вбок, как бы прислушиваясь к внутреннему состоянию своего колченогого стола. Видимо, что-то в услышанном его не устраивает, потому что он берет в руку небольшой — сантиметров двадцать — проволочный прутик и принимается настегивать стол, как норовистого коня. Яник наблюдает за экзекуцией с некоторой тревогой.

— Вы тут телесные наказания не практикуете?

— Что? — удивленно спрашивает доктор, не врубаясь в шутку. — Вы о чем?

— Прутик…

— А, прутик… — говорит доктор без улыбки.

Он оставляет в покое стол, но прутик из руки не выпускает. Несчастная деревяшка несколько раз переступает с ноги на ногу и замирает, настороженно вздыбив исцарапанную столешницу.

— Ээ-э… доктор… — неуверенно вступает Яник, нарушая воцарившееся молчание. — Я, собственно, к вам вот по какому делу…

— Но почему?! — возмущенно восклицает доктор, и прутик в его руке со свистом описывает два полных оборота — вжик-вжик. — Почему?! Как хотите, сударь, но я этого совершенно не понимаю!

Он даже поднимает кулак с явным намерением пристукнуть по сжавшемуся столу. «Интересно, бывает ли у мебели инфаркт?» — думает Яник про себя, а вслух спрашивает:

— Вы, собственно, о чем?

— Еврей должен жить в Израиле, молодой человек, — напряженным голосом провозглашает доктор и мечет на Яника сердитый взгляд сквозь треснутое стекло.

— Вжик-вжик — подтверждает прутик. — В Израиле!

— Это медицинская рекомендация? — насмешливо осведомляется Яник.

— Если хотите — да!

Доктор настроен самым решительным образом.

«Господи, к кому я попал, — в отчаянии думает Яник, глядя на мелькающий перед его носом прутик. — Плакала моя таблетка… Он же полный псих… Все эти „судари“… Он что — старых советских фильмов насмотрелся? Сейчас еще скажет: „Да-с, батенька!“ — и щелкнет подтяжками, как Ленин в Октябре…»

— Да-с, батенька! — запальчиво заявляет доктор. — В Израиле!

Уйти сейчас или потерпеть еще немного? Яник решает терпеть. Альтернатива противнее; таблетка нужна кровь из носу, причем срочно.

Терпение, как всегда, вознаграждается. Доктор Шварц, посопев и побулькав, медленно и неохотно возвращается в исходное состояние. Уставившись в стену, он с видимым отвращением произносит, наконец, долгожданный вопрос:

— Что же вас беспокоит… сударь?

Яник облегченно вздыхает. Слава Богу, прорвало…

— Видите ли, сударь… — начинает он и осекается, боясь быть неправильно понятым.

Но нет — опасения напрасны: доктор, не моргнув глазом, продолжает безразлично смотреть в стену — туда, где висит хевронский календарь с гробницей Патриархов на картинке, месяц Шват, год тав-шин-самех-гимель, 5763-й от сотворения мира. Яник поспешно продолжает:

— Видите ли, я с некоторых пор не могу спать. То есть могу, но боюсь. Стоит мне задремать хотя бы на несколько минут, как тут же начинается сон, один и тот же. То есть не совсем один и тот же, но похожий, из раза в раз. А кроме того — конец. Конец там всегда одинаков: бабка какая-то с младенцем. Началось это с полгода назад и сначала ни капельки не мешало — ну снится себе, и ладно. Но потом стало доставать… понимаете, во время этих снов у меня всегда возникает очень неприятное чувство. Очень-очень неприятное. Это даже не страх, доктор, знаете, когда обычный кошмар. Это намного неприятнее, какое-то давление, что ли… ну совершенно невероятное давление.