Психушка - Алексей Бабий

Так вот, мы с Павлом Иванычем (так представился мне алкаш) воспарили мыслью об искоренении алкоголизма. Вы можете сказать, что обстановка для этого, скажем так, неадекватная: грязная пивнушка, рыбьи кишки в тарелках, и прочее. Да и ораторы, того… тьфу: два алкаша, даром, что один — начинающий. Ну и что, отвечу я. Если воры рассуждают о честности, убийцы о мире, а профессиональные лоботрясы об интенсификации труда, ну почему бы двум пьяным не поговорить за кружкой пива о том, как вводить повсеместную трезвость? К тому же я оприходовал третью кружку, а значит, приобщился к миру возвышенных мыслей. К тому же трезвенники вообще неспособны бороться за трезвость: они не понимают, почему люди пьют!

— Паша! — сказал я, — все очень просто! Надо сделать потребление алкоголя обязательным. Чтобы все отчитывались на собраниях о количестве выпитого. И чтоб брали встречный план. А трезвенников — прорабатывать. Коллективом. Создать общество пьяности. Провести кампанию о пользе алкоголя. В столовую без бутылки не пускать. Паша, я тебя уверяю: все поголовно бросят пить!

— Да ты псих! — сказал потрясенный Павел Иванович. Оказывается, он меня внимательно слушал.

— Паша! — ухмыльнулся я. — Ты философию любишь?

Ответ Павла Ивановича содержал междометие, два местоимения, три матерных слова и одно нематерное, но все равно непечатное. Я полагаюсь на твое знание русского разговорного, читатель: вставь сам, что сочтешь нужным, а я поставлю просто при точки:

— …-образно выразился Павел Иванович. — Материя да сознание, да эта, как ее, эпилептика, что ли? Что в школе, что в институте!

— Ну вот. Просекаешь?

— Просекаю! — сказал Павел Иванович. И добавил, заплакав: — Да во мне, значит, Иммануил Кант погиб!

И я не поразился растущему на глазах интеллекту Павла Ивановича, а просто крикнул: «Чилавек! еще по пять!»

А поразиться следовало бы, и притормозить следовало бы, ведь я чувствовал, что превращаюсь в физическое тело, но после третьей в Иван Иванычи ужасно не хотелось; к тому же физическое тело выгодно отличается от человеческого тем, что совершенно себя не ощущает, а уж как порою надоест себя ощущать! И потом, кто знает, может быть, стремление к низкому размещению центра тяжести и есть самое высокое стремление?!

А вот Павел Иванович, напротив, с каждой кружкой трезвел и смысла в его глазах становилось все больше, а после седьмой я разглядел на нем не то галстук, не то костюм-тройку; во всяком случае, лицо у него было чисто выбрито, на голове пробор, и толковал он об экзистенциализме.

Впрочем, это мог быть и не Павел Иванович: я отлучался в туалет и вполне мог сесть не за ту бочку. Помню, как я приставал к Павлу Иванычу с одним и тем же вопросом:

— Ты из тех или из этих?

— Я Павел Иванович, и хватит об этом. — отвечал мне Павел Иванович. Значит, это все-таки был Павел Иванович, а выбритое лицо принадлежало кому-то другому. Или того, с пробором, тоже звали Павлом Ивановичем?

— А может, ты по другой части? Может, ты — Ловец Человеков? — допытывался я.

Павел Иванович жевал кильку прямо с головой и кишками и трезво молчал. И я как-то сразу похолодел. А ну как он и впрямь — Ловец? И принял меня за Новосела и повел, повел…

Мне сразу расхотелось играть в четыре руки.

— Ты куда? - спросил Ловец Человеков.

— Я? Я… того…

— Не сомневаюсь! — заметил Павел Иванович. — Ну, пошли!

Я стремительно трезвел. Не надо, ребята. Я свой. Я Иван Иваныч. Ну, сказанул слегка. Так ведь теперь за это к стенке не ставят. Я свой!

— Ну чо ты нервничаешь? — говорил Павел Иванович. — Всю стену вон уделал. Пошли-ка, еще по пять захвалим!

— Нет. — сказал я. Вы ошиблись. Я не тот, за кого вы меня принимаете. Я не Новосел. Я случайно. Я не тот. Я не я. Я не он, понимаете? Вы ошиблись.

— Я не я! — передразнил Павел Иванович. — Да ты псих! Точно, псих! Я сразу понял!

— Не-е-е-е-т! — заорал я, сшиб с ног алканавта и бросился в проем двери. «Держи психа!» — кричал Павел Иванович.

Ох, погоня! Ну, читатель, вот тебе и погоня! И ты вправе ждать проходных дворов, топанья сапогов по крыше и сигания через пропасти: все это смотрится хоть куда, да и читается неплохо!

А передо мной простирался ухоженный проспект, ведущий вдаль и ввысь, и по этому-то проспекту я сдуру и рванул. Скоро я понял свою ошибку, но деваться было некуда: гипотенуза короче суммы двух катетов, и свернув, я неминуемо попал бы в лапы Павла Ивановича, а мне уж так этого не хотелось!

Поначалу я драпал неряшливо и потратил много сил зря, но проспект был длинный и я успел наработать тактику и стратегию бега, и выправил дыхание. Нечего и говорить, скоро я бежал по чемпионски. Правда, от преследователей я так и не оторвался, но между делом побил несколько рекордов. Я весь был увешан финишными ленточками. Я придерживал левой рукой невыносимо болтающееся пузо (а локтем — кипу почетных грамот), а правую оттягивал магнитофон «Ростов», который мне выдали где-то на промежуточном финише. Магнитофон больно колотил меня по икрам и вообще, в силу своей стационарности, очень мешал бежать, но расстаться с ним я был не в силах.

Толпа сзади изрядно поредела, но не отставала, и я наддал из последних сил. Однако проспект, ведущий вдаль и ввысь, неожиданно кончился обрывом. Деваться было некуда; не помня себя, я заскочил в ближайший подъезд. Конечно же, лифт не работал. Припадая на обе ноги, как предзимняя муха, вполз я на седьмой этаж (дальше не хватило сил) и нажал первую попавшуюся кнопку.

Дверь открылась, и из проема вырвался гул чудовищного застолья.

— А вот и он! — сказали мне.

— Нет. — сказал я. — Это не он. Это не я. Это… В общем, извините…

— Не извиним! — услышал я. — Штрафную ему! чтоб не опаздывал! Во! Бежал! Торопился! Да оставили тебе, оставили! А ну, штрафную ему! Братва! Да он с музыкой!

И тут все грянули «Миллион алых роз» и про меня забыли. А я упал на диван и попытался привести мысли в порядок. Ладно, думал я. Это шанс. Затеряемся. Мне бы только дух перевести. Мне бы только до ночи продержаться, а там и пешком убегу. И я сел за стол.

Гости дружно закричали «Сор в вине», и я поднял было бокал с игристой «Пшеничной», но, к своему удивлению, не увидел нигде жениха. Более того, все доброжелательно смотрели на меня, а моя соседка при этом целовала меня взасос. «Двадцать три! Двадцать четыре» — с воодушевлением орали гости, а когда я с усилием оторвался, послышалось громовое «Ур-р-р-а-а-а!».

И я сказал соседке, которая была без фаты, но в довольно белом платье:

— Послушайте, но ведь мы с Вами незнакомы!

— Это поправимо. — сказала она. — Меня зовут Любовью.