Франц, или Почему антилопы бегают стадами - Кристоф Симон

– Представляешь, какие гады!

Он двинулся в мою сторону.

Мы всегда были не прочь перекинуться парой слов. Завхоз высказывал все, что он думает о подлых маленьких тварях и липких масляных пятнах, я ему поддакивал, после чего он отвешивал мне дружеского подзатыльника, и мы расходились каждый по своим делам.

– Сыплю им яд, а они сжирают все подчистую, будто так и надо. Наутро ни крошки, и хоть бы один дохлый мышонок где-нибудь валялся. Ничто их не берет.

Обе ладони у меня были заняты окурками, и только я хотел сделать понимающий жест – что тут, мол, говорить, мне ли не знать это племя, – как все они посыпались на пол, будто бумажные обрезки из шредера.

– Придется ставить мышеловки. – Завхоз стоял прямо передо мной и закручивал банку с мышиной смертью. – Сяду в углу и буду караулить. Чтоб сразу по новой заряжать, как сработает. Ничего, я их всех изведу, ни одной не останется.

– Лучше с этим не откладывать. Приступайте прямо сейчас.

Я старался наступить одновременно на столько окурков, сколько возможно.

Завхоз положил яд в карман. Потом посмотрел на меня, будто только что увидел, и спросил:

– Франц, какого черта ты в такую рань делаешь в «кубике»?

Я замялся.

– Надо позаниматься. – И неопределенно добавил: – Контрольная.

Завхоз наморщил лоб. Взгляд его скользнул вниз и остановился на моих ботинках, из-под которых торчали окурки.

Я попытался выкрутиться и, качая головой, произнес:

– Надо же! Кто-то здесь балуется травкой.

Подняв окурок, я провел им у себя перед носом и

почесал в голове, будто раздумывая, кто способен на столь бесстыдное нарушение распорядка.

– Тут вам только и остается, что караулить. Какой только заразы не занесут! И микробов, и мышей, и солидола с гашишем.

Не сработало.

Завхоз тяжелым взглядом смотрел мне в глаза.

– Скажи-ка, Франц, почему всякий раз, когда я тебя вижу…

– Ну, мне пора, – быстро сказал я и сделал шаг в сторону лестницы, но тут сильная рука завхоза легла мне на плечо и развернула обратно.

– Всякий раз, когда я тебя вижу, ты держишь в руке косяк.

Я ответил не раздумывая:

– Что поделаешь. Всякий раз, когда я вижу вас, жутко разит водкой.

Этого он не любил. В другой день он бы сразу побагровел и принялся отчитывать меня за то, что я рискую учебой и пускаю свою жизнь по ветру. А может, дал бы под зад метлой, забыв про дружбу. Только в это утро он ничего подобного не сделал, и в первый момент мне такая перемена даже понравилась.

– У меня это профессиональное, – хитро сказал он. – Я этим от микробов и пыли очищаюсь. Дезинфекция такая.

Он сильнее сдавил мне плечо.

– Франц, это что для тебя – верх счастья? Сидеть в паршивом подвале и травиться?

– Мне это нравится.

– А мне нет.

– Я всё уберу.

– Да я не про то, что ты насвинячил. – Голос его был раздраженным, как всегда по утрам, пока он еще мало выпил. – Ты хоть понимаешь, что у тебя внутри творится, когда ты накачиваешься этой дрянью?

– Ничего.

Если бы гашиш на самом деле был такой вредный, как думает завхоз, я бы уже давно превратился в горстку праха в урне на шкафу у родителей.

– Ничего?

– Ну, может быть, классный оркестр из звуков и запахов и два огромных букета подсолнухов.

– Болван. И какая мне радость играть в нарды с болваном!

– Теперь послушайте меня, как вас там… всё время забываю ваше имя.

Конечно, я помнил его имя. Эрйылмаз. Хюсейин Эрйылмаз.

Я прищурился и посмотрел ему прямо в глаза, испещренные красными прожилками.

– Почему вы не заведете себе нормального имени, чтоб можно было запомнить?

Эрйылмаз и ухом не повел. С юмором у него было туго. Тем временем я думал, как мне выпутаться, и инстинктивно сделал самое неподходящее – зажег окурок, который поднял с пола и держал в руке. Я никогда не отличался особенно умными решениями и тут, конечно, себе не изменил.

– У тебя уже совсем мозги набекрень съехали, Франц. По всему видать, они на пару с кишечником работают. Производят одно дерьмо.

Я попытался освободиться, но не вышло.

Самым правильным сейчас было бы сказать: «Ладно, ладно, Эрйылмаз, ваша взяла. Все, больше не курю. Никаких обид».

Но вместо этого я пробурчал:

– Со стороны оно-то всегда все ясно, метельщик. Чик-чик, обрезал, что не по кайфу, остальное подмалевал, как хочется, – и готово дело. Да какого черта?!

Вы что, и вправду думаете, будто жрать водку в котельной чем-то благороднее?

Глаза у него превратились в узкие щелочки. Не говоря больше ни слова, он положил мою руку с тлеющим окурком на седло велосипеда и ну дубасить по ней метлой. Прям ручкой метлы! Молотил до тех пор, пока я не бросил окурок. Потом отпустил руку и затоптал искры на полу. Я чувствовал, что наделал глупостей по самое некуда, и старался не смотреть на Эрйылмаза. Через минуту помещение стало наполняться десятиклассницами и десятиклассниками, велосипедами и болтовней. Десятиклашки всегда приходили первыми и всегда группами по три, по четыре, чтобы до географии успеть рассказать друг другу, сколько всего они сделали в эти выходные первый раз в жизни (в первый раз дали денег шарманщику на вокзале, в первый раз прогуляли до часа ночи, в первый раз от начала до конца прочли экономический раздел в воскресной газете и т. и.).

Эрйылмаз принялся с педантичной тщательностью заметать произведенные мною бычки, пока какой-нибудь прохиндей, которому грозило остаться на второй год, не надумал заложить меня директору. Что ни говори, сердце у него было золотое, черт бы его побрал.

– Вы сумасшедшая стальная болванка, Эрйылмаз. Вам уже кто-нибудь об этом говорил?

– Черт, Франц, ты совсем себя распустил, ты…

– Чем вы целый день занимаетесь в «кубике»? Который год задаю себе этот вопрос.

– Мышам головы отрываю.

– Следующий раз я вас точно сделаю в нарды, метельщик. Даже не сомневайтесь.

– Иди к черту, Франц!

Один за одним, как коровы в хлев, в ворота заходили гимназисты и толпились в велогараже.

Я постоял немного – потом почувствовал боль.

Металлическая ручка

Я протолкнулся через толпу, взбежал по лестнице, заскочил в туалет и сунул под кран распухшую руку Левую. Я левша. Сердце стучало в самых невероятных местах. Голова кружилась. Я посмотрел на свое лицо в зеркале, увидел детский пушок на двадцатилетием подбородке, и голова закружилась еще сильнее. Я закрыл глаза и досчитал до двадцати. Потом шагнул к кабинкам, чтобы обмотать избитые пальцы туалетной бумагой, услышал звонок на занятия, наступил на шнурок от ботинка (как же иначе), попытался сохранить равновесие, вместо этого подвернул ногу и влетел носом в дверь кабинки. (Вечно я сую его куда не следует.)

Поднявшись, я осторожно ощупал переносицу и невольно подумал, что будет, если меня засунуть в ракету и отправить на Луну за пробами минералов из метеоритного кратера. Я бы взмыл стрелой в небо, отстучал Хьюстону пару бестолковых сообщений про солнечный ветер и вид из лобового стекла, и полетел, полетел… Вглубь Вселенной, прямехонько в черную дыру. Нельзя сказать, чтобы эта мысль подняла мне настроение.

Переведя дух, я отряхнул пепел с одежды и поковылял в класс.

На урок опоздал. Все девятнадцать или двадцать моих одноклассников уже сидели за партами. Я не знал, как их зовут. Столько раз менял классы, что они у меня все перемешались в голове. Это были просто одноклассники, одноклассницы, парень А, парень Б, девчонка А, девчонка Б… У доски стоял до времени поседевший учитель политэкономии Гонсалвес. Он обратил на меня свой печальный взор и, заметив, что я хромаю, участливо улыбнулся.

– Франц, вам следует меньше драться по выходным, тогда вы будете приходить на занятия вовремя.

У Гонсалвеса была своя собственная логика.

– Само собой, шеф, – ответил я.

Он посмотрел на меня сияющими глазами.

– Прочтите Эпиктета.

Я сказал, что прочел бы Эпиктета, да только мне не хочется.

– У него есть замечательные высказывания об истинном преуспеянии, которое достигается усердием и самоограничением.

– Именно поэтому я и не хочу его читать.

Я собирался сесть за парту.

– Минутку, Франц.

Гонсалвес полез в папку и подал мне записку с моим именем и каракулями нашего классного руководителя Вульшлегера – приглашение на индивидуальную беседу для «прояснения ситуации». Мне предписывалось завтра явиться к нему в учительскую. Я пошел на свое место.

Гонсалвес приступил к своим учительским обязанностям. Я слушал, что он говорил, и записывал детским праворуким почерком, пока у меня не кончились чернила. Тогда я отодрал пакетик с испанской травой, приклеенный липкой лентой у меня под партой, и принялся сворачивать на коленях косяк.

Утро понедельника прошло непродуктивно, но занятно. Я поразмышлял о том о сем, с удовольствием повалялся под кустом бузины у пруда, наблюдая за стрекозами, водомерками и муравьями, затем, ободренный их деловитостью, зашел в библиотеку и переставил несколько книг на полках. В обед встал в очередь у кофейного автомата, и в два часа вошел в класс следом за женщиной возрастом где-то между двадцатью и пятьюдесятью. Подсунул себе под зад стул, а женщина тем временем положила в правый угол стола свою папку, как это делают учителя.