Формула Джина - Камиль Нурахметов

Майор Пекло смотрел на идеально почищенные сапоги и не мог сформулировать, чем же он недоволен? Сапоги блестели, как штык кремлевского курсанта перед парадом. Глядя на щуплого карлика-заключенного с большой головой и ушами, он ловил себя на крупицах жалости к этому убогому и обреченному, но быстро очнувшись от дальних чувств, он включил садизм, надел на указательный палец шершавый наперсток и схватил карлика за ухо, повернув его в сторону с хрустом. Уши несчастного были опухшими и толстыми от внутренних гематом, как у профессиональных борцов. Его уши напоминали никому не нужные вареники, кое-как прилепленные к увеличенной лысой голове похожей на тыкву.

– Гнус! Почему так плохо почистил мои сапоги? Отвечай, плесень человеческая! – с диким удовольствием вымолвил майор, скрежеща зубами. Карлик зажмурил глаза, из которых текли слезы, прикусил зубами верхнюю губу и молчал, дергая короткими руками и головой от боли. Майор схватил его за ворот синей робы и с силой ударил головой о ребро стола. Гнус тут же упал на пол, как кукла в «Детском мире», и, высунув язык из маленького беззубого рта, стал лизать свою кровь, льющуюся из рассеченного лба на подбородок. Он молчал и облизывал язык, глядя майору в глаза.

– Че вылупился, червь, еще раз плохо почистишь сапоги, сделаю два надреза под мышками для кровостока и скормлю собакам, понял? Отвечать!

– Так точно! Понял! – ответил карлик, продолжая улыбаться и смотреть в глаза начальнику лагеря майору Пекло. Голубые глаза Гнуса смотрели куда-то дальше. Он был там, далеко, на свободе, возле своей покойной бабушки, связавшей ему теплые носки еще тридцать пять лет назад для детдома. Когда ему было больно, он всегда думал о чем-то хорошем, из той, прошлой жизни. Его тело истекало физической болью, но душа была там, в родном Смоленске, где он и заработал себе смертный приговор. Всю свою жизнь он ощущал наказание и проклятье за спиной. И однажды, ночуя в цыганском кочевом таборе с ромалами, старая чавала Мехе, сказала ему, что родился он карликом для того, чтобы ответить за страшные грехи деда и отца. И покоя ему не будет, пока не встретит он крепкий затылок с черными буквами. Какую-то чушь несла Мехе, разглядывая его ладони у костра. Это было очень давно и слова цыганки бесследно растворились на просторах его мозга. Отца он не знал, а деда тем более, нутром осознавая свою неправильную искалеченную жизнь среди полноценных людей. Он привык быть битым и улыбаться. Он никогда не имел семью, не сказал слово «мама», не получил ни одного подарка, не знал свой день рождения, и никогда не наряжал свою собственную новогоднюю елку. Он был уродливым карликом в мире прекрасного безразличия и жути, он был за бортом, проживая и прожёвывая жизнь человеческого полипа на днищах чужих кораблей.

– Захочешь назад в камеру, только намекни! Я тебя отправлю к Арлекину, там проживешь часа три, может два, а может, минут за десять они тебя задушат и сожрут! Ха! Пшел на место, дичь сбитая!

В окрестностях лагеря бродили региональные волки, открывая для себя новые запахи старых мест. Их было много. Полуголодные и всегда злые псы охраны разделились на два вида, одни выли волкам в ответ, задирая головы к ночному небу, другие лаяли до хрипа и рвались с цепей в драку. Ночью была слышна их оперная перекличка протяжным воем. Они слышали запах крови, запах умирающих человеческих тел и мясного пепла. Ведомые своими инстинктами, волки и днем и ночью обходили территорию тайги возле забора, внюхивались в порывы ветра, который дул из-за стены и водили черными холодными носами, втягивая большой микс информации. Там, за высоченной стеной и гудящей музыкой электрических проводов было много мясной еды. Там были ослабленные и раненые люди, плюющие на пол голодной слюной, выдыхающие обтекаемые вирусы в густой информационный воздух, выделяющие острый запах страха, несущийся в тайгу в черные носы свободных хищников. Этот запах просачивался из помещений, отлеживаясь там, как желе забытого бабушкиного варенья из черной смородины или кровавой клюквы. Этот запах выдерживался в закрытых камерах, как драгоценные винные микробы в подвалах Йоханнесбурга. Он рвался наружу отравленными цепочками воздушных шариков, оповестить мир о том, что эти жизни, многократно нарушившие законы Империи, медленно превращаются в пепел с искрами, вылетающий из последней трубы каждую ночь. Тайга смотрела на лагерь, она смотрела стволами и зелеными ресницами-иголками, слегка окрашенными серым пеплом. Ветер менял краски и запахи, ветер уже что-то слышал от пролетающих мимо птиц, он готовился к сквозняку, чтобы проникнуть внутрь человеческих строений. Вместо ежедневной кукушки в тайге ухал вечерний филин, оповещая чьи-то уши о скорых переменах. Там, где ничего не происходит, обязательно будет что-то происходить – это закон образовавшейся пустоты пространства. Это закон не писан людьми, он выписан Богом на гранитной плите для людей, давно потерявших надежду. Он, великий кукловод, уже начинал первый акт своей новенькой пьесы!

Джин стоял в «стакане», улыбаясь работе правой ноги водителя, которая нажимала на педаль газа после прохода каждой ухабы. Он читал свое бытие из-за железных стен, он прочитывал нажатие водителя на педаль и видел мир его глазами, находясь в темном, металлическом стакане без дырок и вентиляции. Он улыбался этому миру, который видел Джина идиотом и ничтожеством, иногда пожирающим вареную головку бурака с черствым хлебом. Для несведущего поколения новых людей, никогда не сидевших в библиотеке имени Л., не прошедших бездипломный университет личного строжайшего самообразования, не интересующихся правдивой историей старых законных времен, этот самый стакан – это паяный лазерной сваркой, изолированный железный ящик для дизелирующих и очень опасных личностей в закрытой полицейской машине, высотой один метр восемьдесят сантиметров. Тот, кто выше этого рубежа, уже нажил себе проблем и боли, как одинокий кусок бутерброда без сливочного масла на асфальте. Машина может ехать часами в минус 40 или плюс 40, и человек в стакане-ящике будет дышать своим переработанным углекислым газом с кислым отстоем, отравленным горячим потом или собственной уриной на холодный позыв природы. В стакан могут постучать дубиной в районе головы, чтобы было оглушительно веселей преодолевать ухабы долгой дороги на кожаную свалку. Такие удары обычно наносят одинокие изуверы от внутренней никчемности, сердечного одиночества, умственного недоразвития, для самоудовлетворения своих нулей и лобных долей. Извозчиками в таких консервных машинах обычно работают те, кто не хочет давать стране угля, умирать на дальних неизведанных планетах, слесарить по железу или плавить арматуру для умных и продуманных Объединенных Арабских Союзов. Муравьиные люди делали свою работу с мыслями о пиве и диванном сне, доставляя к новым местам смерти обыкновенных людей без детства, без доброго многословного волшебника, без запаха единственной мамы, без наставника с ясными глазами и словом правды. Джин имел представление о дороге, по которой его везли, он знал, который час, имена охранников, и самое страшное, будучи нумерологом, он давно высчитал страницу своего ближайшего будущего от грязного номера зековозки, в которой он стоял в металл-стакане. Он улыбался полученным цифрам, выводам, запахам, именам, матам охранников и вонючей пасти овчарки Пуны, которая лежала у стакана и слышала его ласковые слова о ее судьбе, нашептанные из закрытого воздуха. Джин стоял молча, уже третий час переминая ноги от пятки до пальцев и повторяя одну единственную фразу, которая снилась ему много лет, нашептанная каким-то низкорослым мужчиной в треуголке, сидящим на барабане: «Дальше всех дойдет тот, кто не знает куда идти!» Он не знал, куда идти дальше, но он умел главное – импровизировать на ровном месте, импровизировать, как джокер на атласной карточной бумаге с отпечатками чужой дактилоскопии.

В этот день майор Пекло вообще работать не собирался. Он сидел за столом у окна и чистил свой РКСП-3, тщательно заглядывая в ствол на спиральные дороги. Пружина сияла чистотой, лежа на серой ветоши и готовая к масляной ванне и заботливым рукам человека. Телефон связи с начальством упорно молчал, простаивая свою жизнь на углу стола и поглядывая на Пекло синим циферблатом. Щелкнул селектор, и прапорщик Нечитайло расстрелял воздух докладом.

– Тариш Майор! Тут привезли новых восемь дураков. Один беспокойный проситься к вам на доклад! – рявкнул Нечитайло и шмыгнул вечно простуженным носом. – Тариш майор, я б его уже рехтанул бы, так он сказал, шо очень важный доклад лично до вас! Можэ, его, это самое…

– Доклад, говоришь? На какой такой доклад? Он че идиот? Ну, э-э-э-э, впрочем, давай его сюда! – ответил майор, увидев в новом заключенном полный вентиляторный разгон своей зеленой тоски и хоть какое-то развлечение без телевизора и компа. Открыв старый сейф, он налил полстакана рыжей перцовой водки и выдохнул драконий воздух в пространство кабинета. «Надо же, еще неугомонные появляются среди смертников! Чудак какой-то или новый невменяемый!» – подумал Пекло и укусил кусок колбасы за пахучий краешек с кусочком беленького сальца, вдохнув запах свежины.