Ничей ребенок - Ричард Олдингтон

Как только окончилась демонстрация пианистической виртуозности, многие удалились с подчеркнутой, как мне показалось, поспешностью. Но кое-кто из дам медлил уходить, и их познакомили с мистером Коксом. Его манера представляться дамам заинтересовала меня. Каждой из них он отвешивал утрированно низкий поклон, закрывая при этом глаза и плотно сжимая губы, будто проделывал некое особо сложное гимнастическое упражнение, и так тряс головой, что пряди длинных жидких волос стремительно летели вперед. Затем вдруг, словно лев, взмахивающий гривой, он откидывал голову назад и выпячивал челюсть со всей агрессивностью человека, умеющего показать товар лицом, — волосы снова отлетали назад, а мистер Кокс выбрасывал вперед длинную костлявую лапу и принимался усердно трясти ею руку своей жертвы; коварно похохатывая, он говорил при этом:

— Оч-чень рад. Ка-анцерт вам понравился, надеюсь?

Что пели ему в ответ сирены, мне так и не довелось узнать, потому что рядом со мной вдруг вынырнул откуда-то Рэндл, мой приятель-американец.

— Ну, Брэйзуэйт, как? — спросил он.

— Удивительное исполнение, — пробормотал я. — Признаться, никогда не слышал ничего подобного.

— А что я вам говорил! — обрадовался он, истолковав мои слова как выражение восторга. — Шарлемань умеет показать товар лицом. Знает, как надо обработать этих олухов. Я хочу вас познакомить. Мне думается, это как раз то, что вам нужно. Может, Шарлемань вам еще пригодится. Да что и говорить, нет у вас, англичан, умения показать товар лицом, тут вы даете маху. А у нас есть что показать, и мы знаем, как это делается. Я хочу, чтобы вы поладили с Шарлеманем. Вы мне нравитесь. Нет в вас этого британского зазнайства. И Шарлеманю вы понравитесь, уверен. Мы вас возьмем в работу. Ну как, познакомить?

Плененный стремительным красноречием мистера Рэндла, я чуть было не воскликнул: «Ну, разумеется!», но вовремя вспомнил, что моя роль — роль скромного британца, который нуждается в том, чтобы его «взяли в работу», и сказал:

— Весьма признателен и почту за честь…

Милейший мистер Рэндл повлек меня к высокому алтарю, где неподражаемый Шарлемань «показывал товар лицом» перед группой дам, пребывавших в некоторой растерянности, но явно польщенных вниманием гения.

— Прошу прощения, мистер Кокс, — обратился к нему Рэндл. — Одну минуту.

— Оч-чень рад, — заученно произнес мистер Кокс.

— Хочу представить вам своего приятеля, мистера Брэйзуэйта. Рьяный ваш поклонник, просто спит и видит, как бы с вами познакомиться.

— Он dong le mouvemond?[8] — спросил мистер Кокс надменно.

— Поэт — пишет для «Нового глашатая» еженедельные обзоры артистической жизни Лондона.

Мистер Кокс схватил мою руку.

— Оч-чень рад познакомиться, мистер Брэйзуэйт!

Тут я почувствовал, что действительно ни в малейшей степени не владею искусством показывать товар лицом, ибо решительно не знал, что сказать мистеру Коксу, и смог только промямлить что-то вроде: «Почту за честь, смею уверить…»

— Так вы поэт, а? — спросил мистер Кокс.

Я запротестовал против узурпации этого наипочтеннейшего звания, но признался, что иной раз пробую писать стихи.

— Поэту в нашем мире приходится пропахивать очень и очень длинную борозду, — заявил мистер Кокс, преподнеся это изречение как плод собственных размышлений и зрелой мудрости. Но позже я выяснил, что в Америке, на Среднем Западе, это одно из самых ходовых выражений.

— Еще бы! — сказал Рэндл.

И оба они возликовали по поводу очень и очень длинной борозды, какую приходится в нашем мире пропахивать бедняге поэту.

— Вольтер стал миллионером, — начал я робко.

— В наше время вся эта средневековая чушь не в ходу, — сообщил мне конфиденциально мистер Рэндл. — Старье. Вольтер отличный малый, но живи он в двадцатом веке, ему тоже пришлось бы научиться показывать товар лицом.

Мистер Кокс, очевидно, утратил интерес к разговору, как только мы отклонились от темы о его особе. Он довольно круто повернулся к нам спиной и возобновил беседу со своими титулованными овечками. Но от Рэндла не так-то легко было отделаться. Едва мистер Кокс в сопровождении двух дам — слева и справа от него — шагнул к двери, как мистер Рэндл бросился ему наперерез. Я не слышал, что именно говорил Рэндл, но в ответ мистер Кокс тряхнул волосами, кашлянул и с величавым видом произнес во всеуслышание:

— Н-нет, не могу. Я еду с герцогиней. Но как-нибудь вечерком притащите его. По пятницам я с девяти дома.

Несколько дней спустя мы с Рэндлом весьма скромно пообедали и, по так называемому «голландскому» обычаю, каждый оплатив свой счет, отправились к мистеру Коксу. От недостатка жизненного опыта я вообразил, что человек, обладающий таким умением показывать товар лицом и столь высокими аристократическими связями, должен жить если не в роскоши, то, во всяком случае, в довольстве и комфорте. Точного адреса Шарлеманя Кокса я не знал, знал только, что он проживает в «приличном районе», где-то в юго-западной части города; это наводило на мысль о солидной буржуазной зажиточности.

Я представил себе корректного лакея и огромный зал с роялем, где на стенах развешаны офорты Уистлера, а может быть, и одна-две гравюры Утамаро.[9] Сойдя с автобуса, мы направились к узенькой улице, и с нее сразу свернули в переулок, по одной стороне которого тянулась длинная глухая стена, а по другой — выстроился ряд лавчонок с односкатными крышами; в лавчонках торговали подержанным платьем, сластями, табаком, газетами и жареной рыбой с картофелем. Все это носило явно пролетарский характер.

— Господи боже мой, вот уж никак не думал, что тут могут быть такие закоулки, — сказал я.

— Живописно, а? Можете быть уверены, Шарлемань сумеет разыскать живописный уголок в любом старом европейском городе.

Мы подошли к мощеному двору, вокруг которого теснились прокопченные домишки из желтого кирпича; двор еле освещался единственным газовым фонарем с разбитым колпаком. Живописно? Я думаю, что то, что иностранцу кажется живописным, для местного жителя — чаще всего лишь нищета и убожество. Рэндл постучал в дверь одного из этих мало привлекательных жилищ, и некоторое время спустя ее открыл какой-то мальчуган. Он подозрительно уставился на нас.

— Вам чего?

— Привет, малыш! — сказал Рэндл весело. — Мистер Кокс дома?

— Сперва вытрите получше ноги, а потом уж поднимайтесь по лестнице, — сказал мальчуган и захлопнул за нами дверь. У меня немедленно защипало в носу и в горле: на нас пахнуло таким букетом запахов, какой можно сравнить лишь с прочно устоявшейся вонью очень старого и очень запущенного курятника. Тут было все: испорченная канализация, небольшая утечка газа, не слишком тщательная уборка с помощью сырой тряпки, намотанной на швабру, неистребимые следы бесчисленных обедов, ужинов, завтраков… наверное, и святой, пребывающий в апостольской скудости, почувствовал бы отвращение. Крохотный желтый язычок света из газового рожка только сгущал темноту — без него было бы чуточку светлее. Пока мы, спотыкаясь, взбирались по лестнице, я все время зажимал нос платком — это было попросту необходимо. «Умение показать товар лицом?» — недоумевал я.

Некоторое время, громко шаркая ногами, мы плутали по небольшой, погруженной в кромешную тьму площадке, и наконец Рэндл постучал в невидимую дверь. Громкий, хотя и слегка приглушенный голос тут же ответил:

— Входите же!

Дверь распахнулась с необычайной силой, и на пороге обнаружился сам мистер Кокс — весь с головы до гетр, слабо белевших в свете, сочившемся из комнаты. Мистер Кокс схватил нас по очереди за руку с подлинно демократическим радушием и сделал широкий жест рукой, приглашая войти. Я сразу догадался, что Кокс, желая создать «артистическую» атмосферу, сжег несколько палочек сандалового дерева. Это показалось мне весьма отрадным, после того что было в передней и на лестнице. Комната была освещена отнюдь не ярко. Вместо газа, свет которого мистер Кокс, вероятно, почел чересчур сильным, ее освещала пара тонких свечей на камине и одна толстая цветная свеча на громоздкой деревянной подставке в противоположном конце комнаты. В целом впечатление создавалось несколько мистическое — этакий разжиженный Пеладан.[10] Я сразу заметил, что мистер Кокс не один. Он познакомил нас с присутствующими, выказав одновременно и любезность и замешательство, что говорило о неиспорченности его натуры.

— Миссис Клиффорд Доусон.

Мы поклонились.

— Мисс Офелия Доусон.

Мы поклонились вторично.

— Мистер Эзертон Брайндли, известный художественный критик.

Мы пожали друг другу руки вяло, как подобает художникам, людям искусства.

После немалых хлопот и суматохи меня усадили на стул от спального гарнитура, а Рэндл демократично сел прямо на пол. Смущение мистера Кокса было до такой степени подлинным, ненаигранным, что оно немедленно передалось и мне, и потому вначале я мог заметить только, что миссис Доусон высокая блондинка и когда-то была хороша собой, мисс Доусон ростом поменьше, полосами потемнее и очень хороша собой, а на мистере Брайндли чрезвычайно широкий черный галстук и бросающееся в глаза кольцо с печаткой. Мистер Кокс был в коричневой бархатной куртке. Я нервничал и не решался заговорить в присутствии лиц, которых я, не задумываясь, почел тонкими знатоками в области музыки, в то время как мои музыкальные познания были почерпнуты из таких примитивных источников, как Ковент-Гарден, Куинс Холл и Оперный театр. А в концертных залах, где исполнялась истинная музыка, я бывал нечасто. Поэтому я не раскрывал рта, сидел и разглядывал храм, где поклонялись великому артистическому умению показывать лицом.