Ничей ребенок - Ричард Олдингтон

Ричард Олдингтон

Ничей ребенок

Детей имеет он повсюду

I

Все это произошло, само собой разумеется, в те ничтожно-мелкие дни до жертвенного очищения, каким явилась война. Помню, мы — я и один молодой американец — стоим и болтаем в антракте невообразимо дилетантской постановки «Флорентийской трагедии»…[1] Совершенно пустая комната в доме на Виктория-стрит, превращенная в эдакий аквариум для наиболее степенных представителей фауны «артистических кварталов». С видом великодушного покровительства, какой напускают на себя «посвященные», американец вручает мне печатный пригласительный билет.

— Бог ты мой! — воскликнула та далекая тень моего теперешнего «я». — Шарлемань Кокс? Вот так имя! Это что, шутка?

— Вовсе нет. Просто человеку не повезло, а, впрочем, если хотите, это непреднамеренный родительский анонс. Шарлемань чертовски талантлив. Выходец с нашего Запада. Вам непременно надо его послушать.

Я еще раз взглянул на билет: это было приглашение посетить с трех до пяти гостиную леди Медлингтон, где дает концерт мистер Шарлемань Кокс, цена две гинеи.

— Позвольте, я не могу покупать билеты стоимостью в две гинеи, — сказал я. — Такие бешеные деньги…

— Не волнуйтесь, — добродушно прервал меня мой собеседник и указал на стоящее внизу билета и набранное петитом слово «бесплатно». — Вы-то имеете возможность попасть в этот зверинец даром. Богатые олухи, те выкладывают по два доллара с лишним, чтобы получить свою порцию духовного хлеба насущного. Две гинеи — это все Шарлемань, его выдумка. Он, понимаете, сообразил, что так оно будет шикарнее. Кой-кому он, может, и еще накинет. Загляните-ка, советую. Да хорошенько присмотритесь к Шарлеманю, вам есть чему у него поучиться. Увидите, что такое настоящая сноровка, умение показать товар лицом. Шарлемань мастак по этой части, кто-кто, а он европейцев сумеет обработать. А Лили Медлингтон — прелесть. В Нью-Йорке считалась первой красавицей, да вот взяла и выскочила за этого тупоголового англичанина.

Именно такой нелестный о себе отзыв получил из уст простодушного дикаря достопочтенный Хонбл, граф Медлингтон, виконт Хорсборо, барон Минсфилд, Клаппингтон и Сток-Рэвелсвик, лорд-губернатор Пяти Портов[2] и один из первых министров его королевского величества.

Билет я взял. Я решил, что все же интересно побывать на Парк-лейн и познакомиться с леди Медлингтон, даже если это всего-навсего звезда современного Нью-Йорка, а не представительница старой знати, в уважении к которой я был воспитан. Я подумал также, что в самом деле неплохо бы поучиться у Шарлеманя Кокса, невзирая на его смехотворное имя, умению показать товар лицом. Впрочем, если б кто вздумал перекупить у меня этот билет за пять шиллингов…

В вестибюле дома леди Медлингтон меня встретили два живых анахронизма — лакеи, разодетые в костюмы якобы восемнадцатого века. Один недоверчиво и с явным hauteur[3] проверил мой билет, второй принял от меня шляпу и произнес уничтожающе снисходительным тоном:

— Ваш автомобиль приедет за вами, сэр?

— Вероятно, нет, — сказал я. — Да… вернее всего, что нет…

Я стал подниматься по лестнице в гостиную, чувствуя, что глаза лакеев нацелились мне в спину, как лучи прожекторов, и почти не сомневался, что у меня сзади на брюках дырка.

Гостиная леди Медлингтон была выдержана в духе восемнадцатого века: обшитые деревянной панелью стены, портреты. В те годы даже в высшем свете еще было принято обставлять дома старинными вещами. Мебель в гостиной состояла в основном из пестрой коллекции кресел — здесь было все, начиная от строгих линий Шератона до самого витиеватого рококо времен Людовика XVI. В глубине комнаты стоял рояль. Я поискал глазами моего славного приятеля-американца. Его в гостиной не оказалось, и я начал испытывать чувство неловкости оттого, что явился в дом, не будучи знаком с хозяйкой. От нервного смущения я бросился к креслу чуть ли не в первом ряду — как можно дальше от стоявших группами и болтавших между собой великосветских старух и молодых людей. На сиденье каждого кресла лежала большая печатная программа. Я взял ту, что была в моем кресле, и почерпнул из нее следующие поразительные сведения:

«По приглашению леди Медлингтон (очень мелким шрифтом) мистер Шарлемань Кокс (очень крупным шрифтом) исполнит:

1. Музыкальные тексты с папируса II века, расшифрованные покойным профессором Пжебжековским. Редактировал и аранжировал для фортепьяно Шарлемань Кокс.

2. Квинтет Финголини для смычковых и фортепьяно. Исполняются только партии смычковых. Аранжировал для фортепьяно Шарлемань Кокс.

Антракт

3. Симфония «тамтам» негров банту. Аранжировал для фортепьяно Шарлемань Кокс.

4. Гарольд Гардрада. Опера. Отрывки из этого еще не оконченного великого произведения. Аранжировал для фортепьяно Шарлемань Кокс.

Примечание: Мистер Шарлемань Кокс убедительно просит не докучать ему аплодисментами во время исполнения музыкальных произведений».

Чувство тупой почтительности, внушенное мне чтением этой скромной программы, было рассеяно резким, лающим смехом, который прошел diminuendo[4] через целую гамму похохатываний и судорожной икоты. Еще никогда не приходилось мне слышать такого неестественного, натужного смеха. Возле рояля стояли три широких кресла. Я заметил пару ног в темных брюках и белых гетрах, — они с какой-то судорожной энергией на протяжении двадцати секунд успели лечь одна на другую, стать рядом и снова занять прежнее положение. Потом я увидел туловище, почти утонувшее в низком глубоком кресле, пару рук с длинными нервными пальцами и очень бледное красивое лицо — ни дать ни взять Гермес Праксителя,[5] изваянный из кольдкрема. Эта пародия на прекрасного бога изрекла какое-то замечание, смысл которого я не уразумел. Акцент был резко американский, и его не старались смягчить, скорее напротив. В моем неповоротливом мозгу англичанина неожиданно родилось подозрение, тут же сменившееся уверенностью, что передо мной сам великий Шарлемань Кокс.

Я не ошибся. Кресло слева от него занимала пышная, добродушная с виду особа почтенного возраста, которая напомнила мне нашу экономку, ту, что была из Сассекса. Мистер Кокс, обращаясь к ней, называл ее «Эмили», и я подумал, что, быть может, это его кормилица, которую он, по свойственному американцам демократизму и широте взглядов, притащил с собой послушать его концерт. Позднее выяснилось, что «Эмили» — баснословно богатая аристократка, покровительница муз, герцогиня де Монтиньи-Бельгард, среди предков которой были их святейшества Священной Римской империи. Обуреваемая филантропией, она рыскала по лондонским гостиным. В третьем кресле я увидел прелестное тоненькое существо с глазами-незабудками и нежными завитками мягких золотистых волос — ну прямо-таки первоклассный портрет работы Амброза Макэвоя.[6] То была, как я впоследствии узнал, Бетти Пенсестер, дочь богатого английского баронета, презиравшая свой класс и обожавшая все, что не одобрялось и почиталось avant garde.[7] Бедняжка, после войны она стала коммунисткой и погибла на авеню де Клиши от руки какой-то сенегальской мулатки. Но это уже другая история.

Мистер Кокс держался с дамами как нельзя более фамильярно, резко им противоречил во всем, саркастически хохотал, стоило им сказать слово, и не выпускал из своей руки руку Бетти Пенсестер. Дамам, по-видимому, все это ужасно нравилось, и я с грустью подумал о своей собственной безвестности и о том, как все-таки чудесно быть на положении великого артиста.

Не стану описывать концерт мистера Кокса. Некоторые подробности, о которых я здесь распространялся, можно объяснить тем, что первая встреча с гением, естественно, врезается в память навеки, и к тому же подробности эти в известной мере показывают, какое место занимал мистер Кокс в тогдашнем фешенебельном обществе. Я должен только еще добавить, что перед каждым музыкальным произведением мистер Кокс читал пояснительную лекцию, смысл которой был настолько темен — во всяком случае, для меня, — что мне хотелось, чтобы он объяснил свои объяснения. Быть может, внимание мое было несколько рассеянно, потому что во время концерта мистер Кокс то закрывал окно, так как оттуда тянуло сквозняком и летела сажа, то снова открывал его из-за жары в комнате. Один раз в публике послышалось сдержанное хихиканье, что грубо нарушило исполнение симфонии негров байту, состоявшее в том, что исполнитель колотил в частом стаккато по «до» первой октавы в ритме «там-там», «там-там», «там-там», переходя постепенно от пианиссимо к фортиссимо. Возможно, слушатели слишком многого ждали от этой симфонии, так как перед началом ее мистер Кокс заявил, что она закладывает основы всей музыки будущего. Впрочем, Бетти и герцогиня аплодировали громко и усердно.