Совесть - Борис Лазаревский

— Ого, го, го, oui, oui, tout de suite… tout de suite [2] мой доч, — заговорил Вилкинс, потом поклонился и, не взяв часов, позвал хриплым голосом. — Нелли, Нелли…

Прошла минута. Англичанин посмотрел тем же холодным взглядом на дверь и пожевал губами.

Послышался лёгкий стук каблучков, дверь бесшумно отворилась и вошла Нелли. Едва заметно ответив на поклон Михайлова, она остановилась возле отца, и на её щеках выступили два розовых пятна. Без шляпы, в простом домашнем платье, она казалась совсем взрослой, светлые глаза её глядели немного испуганно.

«А что, если всё это мне снится?» — подумал Михайлов.

Вилкинс сказал что-то дочери по-английски, потом указал Михайлову на кресло, сел сам и снова пожевал губами. После его фразы Нелли покраснела ещё сильнее и, обращаясь к Михайлову с чисто-русским акцентом, сказала:

— Вы принесли мои часы, папа вас благодарит и просит рассказать, где вы их нашли, он сам по-русски плохо понимает.

— Я ещё вчера нашёл их на дне шлюпки и хотел отдать, а вы ушли, и я не знал, как вас найти, сегодня я случайно узнал ваш адрес… — Михайлов говорил и почти не слыхал своего голоса.

— Да? Как я рада. Мама была очень недовольна, что я их потеряла, а папа навсегда запретил ходить ловить рыбу из шлюпки, это было наше самое большое удовольствие.

— Как вы хорошо говорите по-русски, — сказал Михайлов.

— О да, я ведь только родилась в Ньюкасл, а с семи лет росла и училась здесь, — Нелли улыбнулась, её глаза уже не глядели испуганно, а только блестели. — Знаете, — продолжала она, — эти часики мне подарила мама, а ей бабушка. Фамилия бабушки до замужества была Гордон, и её отец был в родстве с нашим знаменитым поэтом Lord Gordon Byron [3].

Михайлову хотелось ещё и ещё слушать, как звучит её голос, и смотреть, как меняется выражение её ясных глаз. Чтобы ей дать тему, он спросил: какое именно родство существует между их фамилией и Байроном. Нелли оживилась и стала подробно рассказывать, потом перешла к русским поэтам и сказала, что больше всех ей нравится Лермонтов, и она знает его сочинения лучше чем Байрона, которого всего ей папа и мама не позволяют читать. Потом она спросила Михайлова: нравится ли ему стихотворение в прозе Тургенева «Христос». Он ответил, что очень нравится, но смутился, так как совсем не помнил этого стихотворения. Из дальнейшего разговора он узнал, что Нелли готовилась держать окончательный экзамен при русской гимназии, и к ней и её сестре ходят на дом учителя, а к профессору музыки она ездит по средам и субботам, но игры на рояле не любит, потому что на этом инструменте играют решительно все барышни.

— А мне совсем не хочется быть такою как все, — добавила она.

Старик Вилкинс посмотрел на Нелли и что-то пробормотал. Было заметно, что он не понимает ни одного слова и удивляется, отчего Нелли так долго говорит.

Она вдруг умолкла, снова покраснела и потом совсем другим тоном сказала:

— Папа просит вас сообщить: какое вознаграждение вы желаете получить за то, что принесли часы?

— Я думаю, всякий человек должен возвратить найденную вещь и без вознаграждения, — ответил Михайлов, сдерживая чуть было не прорвавшееся в голосе раздражение.

Нелли перевела. Вилкинс криво улыбнулся.

— Папа понял, — сказала Нелли.

Старик вдруг поднялся с кресла и заскрипел своими необыкновенной толщины подошвами.

«Пора значит уходить, — подумал Михайлов, — а-то ещё старая обезьяна сочтёт меня хамом и не пригласит бывать, и тогда будет трудно поддерживать знакомство с этой бесконечно милой девочкой». Он встал и раскланялся.

Нелли крепко пожала ему руку. Англичанин расшаркался и, ещё сильнее скрипя подошвами, сам пошёл затворять за ним двери.

Показавшаяся из других дверей миссис Вилкинс только издали кивнула головой. Бывать его не пригласили. Выйдя на улицу, Михайлов чуть было не попал под проходивший возле самого тротуара трамвай. На душе у него было тревожно, и не хотелось ни с кем говорить.

Когда Михайлов пришёл пожелать спокойной ночи матери, она приложила свою ладонь к его лбу и сказала:

— Нет ли у тебя, Коля, жара? Ты вот по вечерам всё бродишь возле моря, надевал бы, право, фуфайку…

Эта простая фраза показалась ему необыкновенно пошлой, а выразившаяся в ней любовь матери — чисто животной.

— Ты, мама, иногда думаешь, думаешь да и выдумаешь, — ответил он, вышел из столовой и заперся в своей комнате на ключ.

Через окно было слышно, как возле ворот играл на гармонике Филипп, и эти звуки так раздражали, что хотелось выбежать за ворота, вырвать гармонику из рук Филиппа и разбить её о тротуар. Больше всего мучила твёрдая уверенность в том, что попасть в число знакомых Вилкинсов ему не удастся, и Нелли навсегда останется для него далёкой. До сих пор Михайлов никогда серьёзно не увлекался ни одной порядочной женщиной, и если барышни были с ним особенно внимательны, то он думал, что за ним ухаживают только потому, что у его матери большое состояние, и он её единственный наследник. Женщины лёгкого поведения успели надоесть. Отец его умер очень давно, и Михайлов, кроме самого себя, любил только мать.

Сознание, что сегодня он ответил ей грубо и огорчил её и без того всегда больную и озабоченную, ещё больше портило настроение.

III

На следующий день Михайлов проснулся уже спокойным и даже весёлым. Он был особенно внимателен с матерью, шутил и серьёзно упрашивал её съездить в Вену посоветоваться с докторами.

К вечеру его всё-таки стало тянуть к морю, и в голове переворачивалась всё одна и та же мысль: «А может быть, Нелли снова придёт в шлюпку, может быть, она уже там»…

Вместо Вилкинсов в шлюпке сидел и сопел над этюдом, поминутно откидывая назад голову, художник Ванюхин.

«И чего он, дурак, сюда забрался? — подумал Михайлов. — Может, Нелли и приходила, да, увидав такую рожу, сейчас же и ушла», — и потом, желая сделать Ванюхину что-нибудь неприятное, сказал:

— А, здравствуйте, вы ещё не уехали?

— Здравствуйте, нет, ещё не уехал, — ответил Ванюхин и поднял голову.

— Когда же вы едете?

— Да куда?

— А вы же собирались в какую-то деревню, иконостас ремонтировать.

— Не ремонтировать, а реставрировать, — сказал Ванюхин и посмотрел искоса как собака, которую ни с того, ни с сего дёрнули за хвост.

— Не понимаю вас, ей-Богу, — продолжал Михайлов, стараясь ногою спихнуть в море камень. — Положим, вы академии не окончили, но вы же там, кажется, полгода числились вольнослушателем… и потом ездить ремонтировать церкви. Не понимаю. Вы бы лучше картину написали, да продали бы её тысяч за пять. Вот Синявин помоложе вас, а на последней выставке только и разговоров, что о его картине.

— Не всем же Синявиными быть, — ответил, краснея, Ванюхин и с искусственно равнодушным видом снова откинулся назад, потом прищурился и сделал один мазок.

Михайлов изо всей силы ударил ногою по камню, которого не мог спихнуть, и, посвистывая, пошёл на гору. Когда стемнело, он поехал в город, там долго играл в кондитерской на бильярде и выиграл восемь партий подряд.

«Значит, в любви не везёт», — думал он и начал ставить куши углом, пока не проиграл.

Михайлов не видал Нелли целых три дня, а желание побыть возле неё и поговорить росло всё сильнее и сильнее. Он не знал, что предпринять, сердился на самого себя и на всех окружающих, а последнюю ночь совсем не мог уснуть. Проворочавшись в духоте до пяти часов утра, он оделся и пошёл купаться. День уже начался, но жара ещё не чувствовалась. Море было спокойное, однотонное, чуть потемнее неба. В купальне пахло мокрым деревом и было прохладно. Вода мерно шлёпала по обросшим мхом ступенькам лестницы. На тропинке, ведущей к морю, послышались как будто знакомые шаги. Михайлов выглянул в крохотное окошечко, пробитое в дощатой стене, и почувствовал, что у него вдруг захватило дыхание. К соседней купальне, стоявшей шагах в двадцати, шли Нелли и её мать.

«Нужно уйти, — подумал он, — но если я сейчас выйду, я могу их смутить. Подожду, пока затворят дверь»… — и не отрываясь от окошечка, он остался. Минут через пять на лестнице соседней купальни показались две фигуры в тёмно-синих костюмах. Уродство худого, изогнутого вперёд, как сухая палка, тела матери подчёркивала стройная изящная фигурка Нелли. Открытый матросский воротник обнажал вполне сформировавшиеся плечи и часть груди. Михайлова удивила правильность линий, идущих из-под её нежных рук к бёдрам, и белизна всего её молодого тела.

«Нужно уйти», — снова подумал он и встал с лавки, но вместо того, чтобы направиться к двери, снова прильнул к окошечку, увидел, как Нелли, подняв обе руки, поправляла причёску, и понял, что уйти отсюда он не в силах. «Пусть подло, пусть гадко, а я не могу, не могу»… — оправдывался он мысленно перед самим собой.