Четверо с базарной площади - Евгений Титаренко

Но ни прошлое, ни будущее Генку и Сливу пока не интересовали. Они продрались сквозь толпу в противоположный конец базара — туда, где, стиснутый с двух сторон ларьками, находился тир.

Слива остановился у одного из ларьков, как бы сам по себе. А Генка принялся неторопливо расхаживать мимо тира взад-вперед, не глядя в сторону соблазнительного оружия: так, вроде нечаянно оказался поблизости и теперь любуется толкучкой.

Денег на стрельбу у Генки и Сливы не было. Но вот уже несколько недель Генка стрелял бесплатно. Впервые это случилось так.

Хозяин тира, Арсеньич, лысый, с клочками волос серого цвета на висках и за ушами, маленький, говорливый, сам приметил Генку.

Дело в том, что несколько жестяных фигурок для стрельбы из-за дешевизны пользовались успехом только у мальчишек. Посетители базара, как правило подвыпившие, предпочитали стрелять «на выигрыш». Для этого у Арсеньича был вращающийся круг с цифрами от единицы до шестнадцати, которых во время вращения разглядеть нельзя было, а выигрыш или проигрыш зависел от суммы выбитых пятью пулями очков. И была еще у Арсеньича мишень, которую он завешивал оберточной бумагой. Все это была игра на удачу.

Но больше всего привлекала посетителей мишень в виде домика с тремя круглыми белыми окошками. За тридцать рублей Арсеньич выдавал три пульки. И стоило выбить ими все три окошка, чтобы тут же получить настоящие карманные часы, которым цена была не меньше семисот рублей.

Однажды, пристроившись около взрослых с единственным желанием поглядеть на их стрельбу, Генка долго слушал, как пьяный мужик доказывал Арсеньичу, что духовые ружья у него не пристреляны.

Коренастый и необычайно подвижный, Арсеньич метался вдоль стойки.

— Клади полста! Из десяти пуль ни одну не пущу мимо! Промахнусь — твои часы!

— А! — горячился мужик. — Ты-то знаешь, куда мушка сворочена! Пристрелялся небось!

Оскорбленный Арсеньич презрительно оглядел его сверху вниз, насколько это позволял сделать барьер между ними, и вдруг обернулся к Генке.

— Стрелять умеешь, малец?

Генка так растерялся, что даже не ответил. Лизнул пересохшие губы и закивал.

— На! — Арсеньич сунул ему духовое ружье. — Вот три патрона. Гляди — подведешь, к тиру не подпущу больше! — В горячке остатки волос Арсеньича растрепались и торчали в стороны над ушами, как рожки.

Генка непослушными руками взял ружье, зарядил… и выбил тогда все три окошка в домике, который стоил карманных часов.

Пьяный мужик тут же выложил на стол тридцатку и потребовал пули.

Потом он доставал еще несколько тридцаток, но был, видимо, никудышным стрелком, так как часы остались, висеть рядом с ценником на «правила игры».

Генка всей душой презирал этого мужика. Ему бы, Генке, хоть одну тридцатку!

Денег у него не было, зато почти каждый базарный день Арсеньич подзывал его теперь, чтобы разрешить спор относительно винтовок.

— Вот! — кричал Арсеньич. — Пацан бьет, как снайпер! А тебе — винтовка плоха! Скажи лучше — руки кривые!

Три последних раза Генке удавалось выбить всего по два окошка, и это мучило его — вдруг обиделся Арсеньич?..

Возле стойки, как всегда, спорили. А Генка все хлюпал и хлюпал по расквашенной тысячами ног слякоти.

— Губная гармошка! Немецкая! Прямо из усадьбы барона фон Тюрлю! — зазывал какой-то веселый торгаш. — Подштанники белые, французские, всего одну войну ношены!

Пробежал мимо с ведром колодезной воды Кесый. Куда это он в такую пору с водой? Летом еще есть смысл орать: «Десять копеек стакан! Рубль — от пуза!..» А сейчас…

Как ни ждал Генка призывного «эй» — не сразу догадался, что это относится к нему, даже вздрогнул, когда услышал:

— Эй, малец!

Человек шесть мужиков расступились у стойки, и Арсеньич прокуренным указательным пальцем поманил Генку к себе:

— Поди-ка…

Генка, стараясь не спешить, приблизился.

— Вот кто покажет, чего стоят хороший глаз и крепкая рука! Я видел, как стреляет этот малец! — с уважением к Генкиному таланту объявил Арсеньич. — А ну бери любую винтовку! Даром даю три пули!

Тот, к кому была обращена первая половина высказываний Арсеньича, — здоровый мужик в овчинном полушубке и в болотных сапогах, подвернутых до колен, — с сомнением оглядел Генку из-под рыжей, надвинутой до бровей ушанки.

Но Генка на мужика не глядел. Стараясь не производить лишних движений, Генка зарядил духовку, как попросту называли ружья, тщательно прицелился… и, щелкнув, напрочь вылетело первое окошко в домике, что стоил карманных часов.

Генка снова зарядил свое ружье… Он должен был оправдать себя перед Арсеньичем и оправдал.

Посетители одобрительно загудели, когда после трех выстрелов мишень зазияла тремя круглыми сквозными отверстиями.

Генка вытер ладошкой капельки пота на лбу. Сердце его колотилось где-то возле горла.

Из-за спины в затылок ему дышал Слива.

Мужик в овчинном полушубке вдруг выхватил из-за пазухи красную тридцатку и швырнул ее Арсеньичу.

— Еще три пули пацану! За мой счет!

Генка замер от неожиданности.

— Э, не выйдет! — закричал Арсеньич. — Мальцу играть — не дело, это раз. И что он меня по миру пустит — это два!

— Ты что ж — на выигрыш только рассчитываешь?

— Я?! По мне хоть все заберите! Да ему ж батька за это шкуру спустит! Кто поверит, что на чужие стрелял! — все больше разъяряясь, кричал Арсеньич. И, вдруг схватив ружье, сунул его прикладом вперед Генке. — На! Не боишься — стреляй!

И что-то такое уловил Генка в голосе Арсеньича, что заставило его отодвинуться от стойки.

— Не… — сказал Генка. — Мне нельзя…

Он повернулся и торопливо зашагал прочь от тира, так что Слива, ахая от возбуждения, едва поспевал за ним. Уже из толпы они слышали, что мужик в болотных сапогах взялся стрелять сам.

— Вот ведь! — сказал Слива. — Зажилил часы лысый, а?

Генка остановился, возбуждение его прошло. Теперь он был даже рад, что отказался от чужих денег. В самом деле: стрелял-стрелял человек бесплатно, а потом взял бы и выиграл часы у того, кто ему столько доверял!

Генка вообще не умел долго предаваться тоске, а тут почувствовал себя даже счастливым, что не подвел Арсеньича.

— Айда лучше посмотрим, как на дамах играют! — махнул рукой Генка и плечом вперед протиснулся между какими-то тетками. Слива протиснулся вторым, поэтому не успел избежать щелчка в затылок. Вообще, если долго бродить по базару, можно столько щелчков нахватать, что голова вспухнет.

Игра в дамы была вторым чудом базара после тира.

Сидит молодой еще парень на скамеечке, перекидывает перед собой три слегка изогнутые посредине карты, потом оставит их лежать на табуретке: угадай, где дама пик. И ведь кажется, вот она лежит, а поставит кто-нибудь деньги, вскроет — вместо пиковой бубновая дама. Время от времени, правда, у парня выигрывали, но иногда оставляли ему деньги тысячами, потому что ставки не ограничивались.

Сегодня игра у парня шла кое-как. Генка и Слива отправились слушать песни. Их в окружении толпы женщин пели по всему базару слепые: пели о боях под Тулой, бомбежках Севастополя, о танковых атаках под Харьковом…

Женщины плакали, а в шапки слепых сыпались медь, серебро, а иногда рубли и даже трешки.

Никогда не узнает родная,Как за родину друг умирал,Как в заснежной степи, истекая,Ее имя в бреду призывал…

И так до жуткого ясно представлялся истекающий кровью солдат в снегах, что иногда хотелось заплакать вместе с женщинами.

Про Фата Генка и Слива вспомнили, когда опять увидели Кесого. Он стоял со своим ведром почти у самого монастыря, где и народу-то меньше всего, и унылым голосом выкрикивал:

— Кому студеной! Десять копеек стакан! Пятнадцать — два стакана!

Желающих пить не было.

Один глаз у Кесого был с детства прищурен, за что и получил он свое прозвище. Вместо кепки Кесый носил морскую мичманку с облупившимся козырьком, а вместо рубахи тельняшку, которая даже зимой выглядывала из-под телогрейки.

— Где Фат? — спросил у него Генка.

— А тебе что? — нахально прищурился Кесый своим и без того прищуренным глазом.

— А ничего, — отозвался Генка.

Слива достал было носовой платок, но Кесый язвительно хмыкнул:

— Интеллигенция! — И Слива моментально спрятал платок в карман.

Связываться с Кесым было опасно. Что сам он мог подстеречь около школы и налететь из-за угла — еще ничего. Но у Кесого был брат, которого даже взрослые боялись. Угрюмый, по прозвищу Банник, с красным, словно от натуги, лицом, он нигде не работал, и женщины в очередях, завидев Банника, крепче стискивали под руками сумки. По одному взгляду на него верилось, что Банник может и зарезать.