На перекрестках времени - Исай Лукодьянов

– Господа, какой ужас! Трудно поверить, что это дело рук человеческих… После «Джоконды» – Ника Самофракийская! Поистине, господа, на Лувр пал гнев божий. Мы были вынуждены принять меры, чтобы в газеты не просочилось ни одного слова об этом событии. И без того слишком много нежелательных толков…

Он говорил красноречиво и искренне, но префект не дал нам дослушать его до конца.

– Мсье Холмс, – сказал он, потрясая бакенбардами, – не угодно ли вам осмотреть эти странные следы?

Холмс, конечно, сразу заметил следы, а мы с сэром Артуром только сейчас обратили на них внимание. Следы на полу и впрямь были необычны: как будто подошвы похитителя, топтавшегося вокруг пьедестала, были покрыты рубчатыми зигзагообразными полосами. Я готов побиться об заклад, что такой обуви на свете не бывает. Но следы были явные – черная грязь, засохшая изломанными полосками.

Холмс опустился на корточки и с помощью лупы внимательно изучил следы.

– Какая погода стояла в Париже и окрестностях в последние дни? – спросил он, поднявшись.

– Сухая и жаркая, – ответил префект.

– Странное обстоятельство. Ведь чтобы попасть сюда, человеку пришлось но меньшей мере подняться по лестнице, устланной дорожкой. А эти следы нанесли сюда свежую грязь – такую, какая бывает в хорошем саду после дождя. Быть может, вы знакомы с моими научными работами о почвах? Ну, так это не городская грязь. Теперь скажите, это вы приводили собаку?

– Собаку? – переспросил префект. – О нет, собаки здесь не было…

– Была, – сказал Холмс. – Взгляните-ка сюда.

Мы хорошенько присмотрелись и различили полустертые крупные следы собачьих лап. У меня невольно пробежал холодок по спине.

Холмс угадал мои мысли.

– Ставлю гинею, Ватсон, что вы вспомнили баскервильского пса. Я сам не могу забыть это чудовище. Но, слава богу, двадцать два года назад я собственноручно всадил в него пять пуль. А это, – Холмс опять присел на корточки, – это молодая немецкая овчарка, вот и ее шерстинки: она линяет. Очень милая, хотя и недостаточно воспитанная собачка.

И Холмс указал длинным пальцем на угол пьедестала. Собака стояла здесь на трех лапах, а на углу постамента красовался еле заметный потек.

Больше ничего обнаружить не удалось. Человек в странной рубчатой обуви и невоспитанная овчарка топтались вокруг крылатой Ники, но дальше следы никуда не вели. Как будто похититель спустился с неба и в небо же улетел, прихватив статую.

– А теперь, мсье Холмс, – не без торжественности сказал префект, – извольте ознакомиться с вещественным доказательством.

С этими словами он вынул из кармана пакетик, развернул бумагу и протянул Холмсу небольшую расческу.

– Преступник обронил ее вот здесь, возле пьедестала, – добавил он.

Расческа имела обычную форму, но была сделана из стекла.

– Стеклянная расческа! – удивленно, сказал сэр Артур. – Очень гигиенично, конечно, но хрупкость стекла…

– Это не стекло, – сказал Холмс, осторожно сгибая гребешок. – Изрядная гибкость, однако.

Я видел, что мой друг весьма заинтересовался странным материалом, из которого была сделана расческа. Он вертел ее в руках, разглядывал через лупу и даже понюхал.

– Отпечатки пальцев на расческе, – сказал префект, – не соответствуют образцам европейских преступников, известных французской и английской полиции.

– Вы пробовали расшифровать эту надпись? – спросил Холмс.

– Пробовали. К сожалению, безуспешно.

На спинке расчески были вытиснены мелкие буквы вперемежку с цифрами:

МОСНХ ВТУ 2431-76 APT 811 2С.

Мы долго разглядывали непонятный шифр.

– Единственное, что можно понять, – сказал я, – это APT – склонный, способный… Склонный к 811?.. Чепуха какая-то…

– Буква «С» может означать comb – гребешок, – высказал сэр Артур робкое предположение. – Буква «Н» – не сокращенное ли hair – волосы? Comb for hair – гребешок для волос…

– Не так просто, сэр, – сказал Холмс. – Не так просто. Пока я берусь утверждать одно: владелец расчески – блондин лет сорока – сорока пяти; он недавно был в парикмахерской и пользовался чем-то вроде бриолина. Если разрешите, господин префект, я возьму расческу и займусь ее исследованием.

– О да, мсье Холмс. Все, что угодно.

Около пяти вечера мы с сэром Артуром постучались к Холмсу. Он сидел у себя в номере, окутавшись табачным дымом, гребешок лежал перед ним на столе, тут же стояли банки с какими-то растворами.

– Удивительный материал, джентльмены, – сказал Холмс, предложив нам сесть. – Он прозрачнее стекла, его показатель преломления гораздо ближе к показателю преломления воздуха, чем у стекла. Эта штука не вспыхивает как целлулоид. Ее удельный вес меньше удельного веса стекла.

– Ну а шифр, Холмс? – спросил я. – Что вы можете сказать о нем?

– Вы знаете, Ватсон, что я превосходно знаком со всеми видами тайнописи и сам являюсь автором труда, в котором проанализировано сто шестьдесят различных шифров, включая шифр «пляшущие человечки». Однако я вынужден признать, что этот шифр для меня совершеннейшая новость. Думаю, мы имеем дело с шайкой весьма опасных и ловких преступников, среди которых может быть ученый, скажем, типа профессора Мориарти…

– Помилуйте, Холмс! – вскричал я. – Но вы сами были свидетелем его гибели в швейцарских горах в мае 1891 года!

– Да, это так. Но у него, вероятно, остались ученики и последователи. Можно предположить, джентльмены, что первые четыре буквы шифра – МОСН – означают Movement of Cruel Hearts[1].

Я был поражен смелой догадкой моего друга, а сэр Артур, помолчав, сказал почтительным тоном:

– Прошу прощения, мистер Холмс, но с равным успехом можно расшифровать буквы как Movement of Cheerful Housewifes[2] или что-нибудь в этом роде.

На тонких губах Холмса зазмеилась ироническая улыбка.

– Ценю ваш юмор, сэр Артур, – сказал он. – Разумеется, здесь открывается широкое поле для догадок всякого рода. Однако главная загадка заключается в следующем: как могли днем незаметно вынести тяжелую статую из Лувра? Признаться, я просто ума не приложу. Думаю, что нам придется проконсультироваться с учеными.

– Давайте пригласим профессора Челленджера, – предложил сэр Артур. – Очень крупный ученый. Конечно, телеграфировать ему я не стану – это значило бы нарваться на оскорбление, но я мог бы послать депешу моему приятелю Неду Мелоуну, единственному из журналистов, которого Челленджер пускает к себе на порог.

– Хорошо, – согласился Холмс. – Характер у Челленджера неважный, но ученый он превосходный.

Тут зазвонил телефон. Холмс снял трубку и некоторое время молча слушал. Затем он сказал нам: