Путь Мури - Илья Бояшов

Этот Блоумберг был еще и тем замечателен, что впервые высказал предположение: путешествовать могут и создания иного мира, потусторонние существа – духи, ангелы, демоны, эльфы, домовые и прочая чисть и нечисть. Именно ему принадлежит невиданный для того времени по дерзости постулат об «осознанности движения животных». Правда, испугавшись собственной ереси, монах вернулся к догме первенства человеческих отношений с Богом. Однако впоследствии знаменитый зоолог и мистик Фазерленд, опираясь именно на «вариации Блоумберга», сформулировал идею о том, что «все твари имеют разум, а следовательно, и право на осознанный Путь».

Что касается Блоумберга, монах закончил собственный путь на земле в девяносто три года. Ничего, кроме единственного трактата, более не создавший, он вдохновил не одно поколение метафизиков. Он подтолкнул к действию несметное количество путешественников и искателей – от Амундсена до Ауробиндо. Парадокс – но один из самых великих путников человечества всю свою жизнь прожил в монастыре, лишь иногда выбираясь из него за покупками в ближайшую деревеньку.

Во второй половине двадцатого века профессор Женевского университета Франсуа Беланже, убежденный сторонник Лин Пэня, отверг компромисс, которого попытался достичь францисканец. Пит Стаут, биолог из Кембриджа, превратился в его оппонента – и началась борьба.

Неистовый Франсуа сплотил возле себя так называемых новых бесконечников. Профессор был тучен и неподъемен, предпочитая рабочий кабинет разъездам по конференциям. Напротив, доктор Стаут, этот истинный палладин противоположной идеи, являл собой живое воплощение господина Зоммера. Длинный, согнутый, словно гвоздь, в черепашьих очках, с рюкзачком за спиной доктор неустанно колесил по планете. Лысина неутомимого Пита мелькала на всех симпозиумах и съездах, где собирались его сторонники. Ко всему прочему Стаут являлся ярым последователем теории Фазерленда.

Беланже категорически выступил против попыток своего врага приписать зверям и птицам хоть какую-то осмысленность движения.

«Нужно дойти до крайней степени наивности, – бушевал он в статье «Глупость или идиотизм» (журнал «Философский вестник», май 1967 г.), – чтобы признавать за остальной природой то, чем Господь одарил только человека. Оставим в стороне высший интеллект, без сомнения, присущий сонмам ангельским. Не будем спорить со злым интеллектом сил сатанинских. Но утверждать, что в основе природных инстинктов, которые заставляют уток каждый год совершать перелеты, лежит рассудок, значит, доходить черт знает до чего, впадать в какое-то умилительное детство, совершенно не признавать ни реальности, ни фактов! Уму непостижимо, когда люди, имеющие ученые степени, находясь в здравом рассудке, начинают вдруг рассуждать (и где! на страницах научной печати, в уважаемых журналах) о том, что муравьев и леммингов гонят в дорогу человеческие желания! Не отсюда ли ad absurdum[1] – предпринимаемые и по сей день попытки некоторых философов-зоологов доказать, что существует некий «звериный язык» и прочие проявления того, что мы привыкли считать прерогативой только нашего разума, данного нам самим Богом? Не удивительно, что и по сей день Фазерленд в чести у подобных господ! Ставятся бредовые опыты, пишутся опусы, опровергающие Павлова с его рефлексами, – словом, творится околонаучная чепуха, мракобесие и шарлатанство. Все эти деятели утверждают, что животным и насекомым присуща мысль. Что на это ответить? Не буду же я в тысячный раз утверждать вслед за всеми великими умами, что ad incunadulis[2] разум – самый главный дар Божий единственному возлюбленному чаду своему, который только его и приближает к Творцу, и только ему позволяет осознавать радость бесконечности!..»

«Еще более смешно верить в эльфов и фавнов! – писал неутомимый Беланже в другой своей статье «Непробиваемый маразм» (тот же «Вестник», 1969 г.). – Ad imo pectore[3] оставим литераторам право фантазировать на подобные темы. Однако какой ученый, если, конечно, он в здравом уме и памяти, станет доказывать не только существование невидимых стихиалий, попросту говоря, духов, но и опять-таки их совершенно человеческое восприятие мира?.. Волшебные жители гор и долин, все эти кобольды и русалки, не более чем нонсенс, игра воображения, плод страхов, доставшихся нам от язычества…»

Франсуа Беланже еще много чего написал: достаточно кинуть взгляд на библиографию. К концу восьмидесятых мэтр являлся признанным авторитетом, автором нашумевших работ «Могут ли мыслить животные: критика последователей Фазерленда» (1961), «Остались ли еще валькирии и гномы?» (1973) и «Пути странников и птиц» (1987). В начале девяностых семидесятишестилетний боец попытался удалиться от мира, с тем чтобы в тиши кабинета в маленьком особнячке под Ганновером заняться основным трудом своей жизни «Особенность homo sapiens[4] как единственного носителя Идеи Божьей». В этом труде он собрался окончательно разделаться со «всякими и всяческими спиритами», упрямо признающими за остальными существами пусть даже подобие человеческого разума.

Предводитель современных «конечников» доктор Стаут достал его и там.

«Нужно обладать поистине носорожьей слепотой, чтобы не замечать очевидного, – кусался Пит в журнале «Человек и животное», рупоре последователей Фазерленда. – Поистине нет предела средневековому мракобесию! Господину Беланже можно посоветовать одно: nec sutor iltra crepidam![5] Если даже гениальный монах в те тяжелые для науки времена высказывался, хотя и робко, в пользу вещей очевидных, то что мешает нам, имеющим сейчас в распоряжении лаборатории и целые институты, доказать: животные мыслят, они осмысленно отправляются в путь и имеют определенные цели … Sol lucet omnibus[6] господин профессор!»

Между тем Мури, молодой наглый кот из боснийской деревушки, о вариациях Блоумберга не имел ни малейшего представления. Этот маленький деспот владел своим местом возле кресла, где ему был постелен старый плед и поставлена миска. Яблоневый сад он, по простоте душевной, также считал своим. Крестьянская семья – мать, отец, мальчик и девочка – целиком ему принадлежала и существовала лишь для того, чтобы исполнять его прихоти. Кот ревностно охранял свою территорию, которую знал досконально – от старого колодца до яблонь на краю сада. Кроме того, он по-свойски общался с множеством малых и больших духов, населявших его кусок земли, – от совсем крошечных, едва заметных, которые обитали в траве и на ветвях кустарника, ухитряясь даже на острейших стеблях осоки сооружать себе жилища из паутины, до духов пруда, вертких, словно водомерки, и духов огромного замшелого дуба возле дома. С обитающим в комнатах домовым – бесплотным прозрачным пузырем – отношения были вполне лояльными. Пузырь иногда даже позволял коту играть с собой.

Таким образом, кот был деловит, величав и счастлив. Правда, весьма частые стычки с чужаками давали знать о себе: тогда истерзанный воин трусил к лугу возле горы. Там он безошибочно разыскивал целебную траву pektoralis и пил росу трилистника, дедовским способом залечивая последствия схваток и приходя в прежнее душевное равновесие. Между прочим, частенько встречал он в травах крошечных человечков с прозрачными крыльями, угорело носившихся от цветка к цветку. Местные нимфы, росточка, надо сказать, тоже весьма небольшого, водили с ними хороводы. Кот не жаловал нахальных эльфов. Ему также весьма надоедали муравьи и некоторые виды жуков, кишмя кишевшие на лугах и полянах, едкие выделения которых на долгое время отбивали нюх. Но то были настоящие мелочи, не столкнувшись с которыми нельзя в полной мере вкусить прелестей бытия. Вне всякого сомнения, блестящий мир кота имел полный, исчерпывающий смысл. Утром и вечером миска заполнялась свежим молоком. Мышей и землероек в саду и в силосной яме было навалом. Птички попадались в когти то здесь, то там. Чужие коты беспощадно отгонялись от сада, кошки отдавались по первому требованию, раны заживали на удивление быстро. И кроме людей и животных услужливые, меньше всего желающие ссориться духи окружали нашего кота, носились и трепетали в воздухе, дышали, шумели, плакали, пищали, разговаривали, жаловались и хохотали, а главное, со всех сторон приносили вести о том, что делается и у колодца, и возле пруда, и в коровнике, и в конюшне, где шумно хрупали сеном и вздыхали две мохнатые толстобрюхие лошадки. И все это неисчерпаемое богатство до малейшей песчинки принадлежало ему, царю здешних мест, властелину мужчины, женщины и детей, повелителю сада, амбаров, подвала и коровника (молодых собак-конкурентов, слава богу, хозяева не заводили, доживал свои годы древний, как мох, кобель, но он едва челюстью шамкал, рассыпающийся старикашка).