Москва закулисная-2 : Тайны. Мистика. Любовь - Марина Райкина

— А как там?

— Это государственный театр, дотация большая, нету в мире такой. Спрашиваю: «Значит, хорошо получают?» Директор говорит: «Да нет, средне». «А куда же тогда деньги идут?» «Как? Вы смотрели спектакли?» И действительно постановочная часть там идеальная, у них громадные цеха. А так труппа делится по сути на две части — сосьетеры (члены общества), то, что было во МХАТе, при Станиславском, кстати говоря. Они в конце сезона делят прибыль. И пассионеры — это временные, что ли? И еще есть самые высшие — оноры сосьетеры.

«Ну и где же ваша хваленая демократия, в чем проявляется?» — спросил я. «В одном, — сказали мне. — Сосьетеры тайным голосованием переводят некоторых артистов из пассионеров в сосьетеры. Пассионеры и получают меньше, и не засыпаны ролями. Но зато сосьетеры составляют костяк труппы репертуарного театра».

— Из того, что вы мне сказали, Олег Николаевич, я прихожу к выводу, что вы готовы к переменам. А почему бы и нет — сделайте МХАТ-Четыре или МХАТ-Пять…

— Делить — это значит иметь помещение. Нет, я думаю ввести систему «Комеди Франсез». Вот советуюсь сейчас. Она даст очень много — даст возможность движения труппе. Наиболее талантливые, исповедующие, с моей точки зрения, принципы Станиславского и продолжающих — вот они и будут сосьетеры.

— МХАТ всегда был достаточно взрывоопасным механизмом. Вы не опасаетесь того, что новшества вызовут брожение в труппе, и без того нестабильной? Вы не боитесь вступить в новую игру?

— Ну новая игра… Какая игра? Это же для дела. Потому что надо, надо как-то поднимать театр.

— Когда я посмотрела старый фильм «Еще раз про любовь», ваша роль летчика, которого бросила стюардесса Доронина, мне показалась неубедительной. И знаете почему? Потому что у вас, мне так отчего-то кажется, не было такого в жизни вас женщины не бросали.

(Пауза.)

— Да, вы меня прямо подталкиваете… Знаете, было всякое… Бросали и… все было. Это вам так показалось. Таня, принеси мне сигарету.

Его секретарь принесла пачку «Мальборо лайт».

— Вам же нельзя курить, Олег Николаевич.

— Если шестьдесят лет куришь, то вряд ли бросишь. Но я бросал, бросал и не курил однажды четыре месяца. Потом, как запойный алкоголик — не пьешь, не пьешь, а потом маленький глоточек сделаешь, и все. С куревом оказалось так же, такой же наркотик.

— А пить вы можете бросить?

— Я не пью. Давно. Ну иногда что-то где-то, кого-то поздравить. Хотя мне разрешено при моих делах красное вино.

— А на столетие МХАТа, на глазах всей страны по телевидению, вы пили водку.

— Это столетие. Ну а потом не все время…

— Но вы меня увели в сторону от интересной темы — темы любви. Скажите мне, какая связь между вашими романами, о которых говорила вся Москва, и вашими лучшими спектаклями?

— Любовь, она активизирует человека. Во всяком случае у меня была эта связь.

— Ну а какие конкретно спектакли связаны с какими женскими именами?

(Очень длинная пауза. Курит.)

— Спектакли? Может быть, да. «Голый король». Но имя назвать нельзя. Нет. Это не потому, что я плохой или хороший, а просто нельзя. Мне говорят, что вот Андрюха Кончаловский написал в книжке про все свои романы. Ну зачем? Это же непорядочно, нехорошо.

— Когда вы работали в «Современнике», за глаза вас называли фюрером. Вы знали об этом?

— Конечно. Звали фюрер или дуче. Да какой я жестокий. Не надо это писать. Я добрый человек по сути.

— А правда, что когда в свое время в «Современнике» не принимали спектакль, вы пользовались таким приемом, как симуляция сердечного приступа?

— Всякое бывало. Я другое скажу: когда сразу принимали спектакль, мы собирались и говорили: «Чего-то мы не то сделали». Значит, что-то не задело, не царапнуло.

— Вы работали при многих властях, генсеках. Кто из них вам запомнился?

— Самым интересным из них был Хрущев. Характером. Вот помню — лес. Опушка. Там кидают тарелки и стреляют по ним. Все попадают, а Никита промахнулся. Все смеются. Хрущев требует еще раз. Опять промах. Он стал как бурак — весь красный, отошел в сторонку и сел на пенек. Сидел долго, я за ним наблюдаю со стороны. Потом вдруг вскочил, хватает ружье: «Кидай!» Кидают тарелку, и он попадает. Вот характер. Темперамента был мощнейшего человек.

А Брежнев… это был мумия. Он не любитель театра был, ходил в цирк и на хоккей. Был случай, когда играли ЦСКА с «Динамо» и судья что-то неправильно посчитал, в результате задержал матч. К судье бегут спортивные начальники: «Ты с ума сошел, там Брежнев смотрит». Короче, он дает разрешение и ЦСКА проигрывает. На следующий день его вызывает Гречко: почему вы разрешили? Тот объясняет, что, мол, Брежнев…

— Какой там Брежнев-Фигежнев! За вами армия!

Так они себя ощущали. Когда Брежнев приходил во МХАТ, ему уже, как кукле, генерал ногу на ногу клал или, наоборот, снимал. И там в спектакле «Так победим» была сцена с Хаммером. Брежнев на весь зал спрашивает Громыко: «Кто это?». Громыко говорит: «Хаммер». «Сам Хаммер?» — спрашивает генсек. Самое смешное — никакая это не трансляция была, как любят рассказывать, а просто глухой человек, который не знает силы своего голоса. А сам Хаммер, между прочим, находился тогда в зале, прилетал на спектакль с молодой женой. Посмотрел, пошел за кулисы. А наше театральное хулиганье, значит, стали жене говорить: «Зачем тебе, мол, такой старик? Вон возьми нашего Хаммера». А его играл Киндинов, молодой еще. Ну и так далее.

— Многие руководители театров стараются дружить с новой властью, не отдавая себе отчет в том, какая она будет. Вы ищете эту дружбу?

— Ей-богу, если надо куда-то пойти, чего-то просить, для меня это такая тяжесть…

— Вы можете внести ясность в ту давнюю историю, что произошла на свадьбе Олега Даля и Нины Дорошиной? Бывшие артисты в своих мемуарах пишут, что невеста сидела у вас на коленях, в результате Даль обиделся, сорвался и запил.

— Нет. Дело в том, что мы, наоборот, прощались с Дорошиной… Вот так… То есть с Ниной у меня действительно был долгий серьезный роман. И до свадьбы мы простились, и ей-богу, наше общение на свадьбе — это было совершенно невинно. Да никакой узурпации первой брачной ночи не было. Какая там первая брачная ночь, если до этого у нас с ней их было столько. Да, спектакль «Голый король» — это для нее.

— В свое время, если бы существовал такой термин, вас бы назвали секс-символом «Современника». Ваши романы со всей женской частью труппы — миф, в конце концов, или нет?

— Ну миф, конечно. Лиля Толмачева — моя первая жена. А все остальное — я ничего не буду говорить.

— Вы единственный режиссер, который не позволил ни одной актрисе стать хозяйкой положения.

— Я считаю, что это неэтично. Нехорошо. Я когда поступил во МХАТ, как на меня насели, чтобы я Аллу Покровскую, с которой мы тогда были мужем и женой, взял во МХАТ. Я сказал «нет», потому что понимал, что это инструмент воздействия на меня.

— Некоторые считают, что вы, например, после раздела разрушили МХАТ.

— А, ну это… Пускай считают. Мой уход во МХАТ… Это было трудно в то время. Старики мхатовские и правительство решили, чтобы кто-то был руководящим товарищем в Художественном театре. Обсуждалась фигура Товстоногова, но старики решили меня. Почему? Потому что знали меня все-таки все, и, может быть, им казалось, что со мной легче будет руководить.

— Все старики вас позвали на царствование?

— Кроме одного — Ливанова, который сам надеялся стать худруком. И он повел себя — ну как ребенок… Ведь мы с ним выпивали вместе, и он мне говорил: «Олег, я все передам тебе, а ты — моему Васе» и так далее, и так далее. А тут я в первый день иду во МХАТ: «Здравствуйте, Борис Николаевич». Он отвернулся и все.

— Вы переживали?

— Ну мне казалось неудобным, неприятным это — я-то тут при чем? А Ливанов потом подходил к театру: «Ну как там этот хунвейбин?» Да если говорить, с кем я был в более дружеских отношениях, то с Яншиным (он тоже руководил театром до этого). Да это неважно. Важно другое — старики меня пригласили. И действительно была эта встреча на квартире у Яншина с мхатовскими стариками. Как сейчас помню на столе огромную вазу с черешней. И там я поставил вопрос есть «Современник» и пусть, хотя бы с какой-то автономией, но он должен быть во МХАТе. Старики согласились. Я передал это все современниковцам, но они не пошли. Я помню, сутки, целые ночи их уговаривал, но они считали, что МХАТ это труп.

— А из сегодняшнего дня — какой, по-вашему, был основной мотив отказа пойти за вами, за учителем?

— «Современник» — был уже их театр. И поэтому, сейчас я это понял, они не могли уйти. Вы говорите: «Я увел артистов с собой». Я никого не уводил. Это потом поодиночке некоторые перешли.

— После раздела МХАТа на мужской и женский с Татьяной Васильевной Дорониной вы здороваетесь?

— Здороваемся.