Бумага. О самом хрупком и вечном материале - Иэн Сэнсом

“Туфли ваши новые, — разъяснил он. — Вы их носите не больше двух недель, а подошвы, которые вы сейчас выставили напоказ, уже подгорели. Вначале я подумал, что вы их промочили, а затем, когда сушили, сожгли. Но потом я заметил у самых каблуков бумажные ярлычки с клеймом магазина. От воды они наверняка бы отсырели. Значит, вы сидели у камина, вытянув ноги к самому огню, что вряд ли кто, будь он здоров, стал бы делать даже в такое сырое и холодное лето, какое выдалось в этом году”[2].

Раз уж бумага дает основание столь безупречным логическим построениям, нельзя исключать, что она же являет собой неочевидное основание нашего мира. Постигая искусство оригами, мы начинаем с простых обобщенных форм — птицы, например, или лягушки, — а затем на их основе создаем бесчисленное множество фигур, сгибая и складывая бумажный лист, творим свой собственный мир. Сходным образом бумага служит основой затейливых изгибов и складок человеческой истории: при посредстве бумаги развиваются экономика и искусство, затеваются войны и предпринимаются попытки завершить их миром. Элементарно, да?

При всем при том нам без конца со всех сторон твердят, мол, время бумаги безвозвратно прошло. И действительно, куда ни глянь, бумага из нашей жизни уходит. Чтобы купить билет на самолет и зарегистрироваться на рейс, больше не нужно предъявлять никаких бумажек (но может потребоваться паспорт с визой, а до того — список “не забыть”, куда среди прочего будет включен этот самый паспорт с визой, потом же, на борту нам, быть может, пригодятся книжка карманного формата, гигиенический пакет, заламинированная инструкция по действиям в аварийной ситуации, читанный-перечитанный до нас бортовой глянец и освежающие влажные салфетки). Мы без всяких чеков, дистанционно оплачиваем парковку, пользуемся электронными книгами и айпэдами. И в то же время, расход бумаги уверенно увеличивается: все больше издается книг, растут повсеместно продажи кофе в бумажных стаканчиках, чуть ли не в каждом доме завелся лазерный принтер. “Есть ли будущее у книги?” — вопрошают газетные заголовки. Если шире: послужит ли нам еще бумага? Или как?

Да, есть. Да, послужит.

Это если коротко.

Ну а изъясняясь пространнее, сочинение, которое вы держите сейчас в руках, преследует цель доказать: слухи о смерти бумаги сильно преувеличены. Вот и взращенный на тучных бумажных нивах французский мыслитель Жак Деррида замечает: “Распрощаться сейчас с бумагой — это все равно что перестать разговаривать только потому, что научился писать”. К бумажной и околобумажной теме он возвращается не раз: “Все эти вопросы и размышления о будущем бумаги изложены на бумаге — от этого мне начинает казаться… будто ни о чем другом я отродясь не читал и не думал, а все только о бумаге, о бумаге, о бумаге…”

Те, кто еще застал флоппи-диски, помнят наверняка, что в свое время продвинутые компании стремились к полностью безбумажному документообороту. Но как пишут Эбигейл Дж. Селлен и Ричард Г. Р. Харпер в книге “Миф о безбумажном офисе” (The Myth of the Paperless Office, 2001), очень скоро стало понятно, что с внедрением технологических новшеств — в частности, электронной почты и компьютерных сетей — потребление бумаги в офисах не снизилось, а наоборот, выросло. Согласно Селлен и Харперу, новая техника не вытеснила бумагу — поменялся только “этап, на котором бумага используется”: если раньше документы печатали и затем раздавали, то теперь их рассылают по электронной почте, и получатели распечатывают их самостоятельно.

Да, собственно, и вершиной технического прогресса должно оказаться, похоже, устройство, которое позволяло бы не только получать доступ к текстам, читать их и пересылать другим, но править его, делать отметки, как это делается на бумаге. Дух бумаги прочно поселился в наших компьютерах. А мы с вами — самые настоящие фундаменталисты и фанатики бумаги: даже там, где она стала ненужной и где ее больше нет, мы воскрешаем ее силой воображения и ей поклоняемся.

Возьмем документ, который я прямо сейчас набираю на компьютере. Не пойми с какой стати выглядит он как белый лист бумаги с буковками на нем. Значок в нижнем правом углу экрана изображает корзину для бумаг. У моего документа есть поля. Текст его делится на абзацы. В самом низу документа имеется счетчик — он сообщает, что передо мной в данный момент четвертая страница. Откуда этим самым страницам взяться? Разве только я представлю себе наличие позади экрана существующего исключительно в мире идей бумагоделательного станка. Окутанная туманами горная вершина у меня на “обоях” — все равно что настенная роспись или пришпиленная к стене гигантская фотография.

Парадоксальным образом, несмотря на близящийся конец Бумажного века, образ бумажного листа попадается нам все чаще и по-прежнему определяет особенности нашего чтения и письма. Потому возможно, что лист бумаги служит хорошей метафорой языка как такового. В “Курсе общей лингвистики” Фердинанда де Соссюра читаем: “Язык можно также сравнить с листом бумаги. Мысль — его лицевая сторона, а звук — оборотная; нельзя разрезать лицевую сторону, не разрезав и оборотную. Так и в языке нельзя отделить ни мысль от звука, ни звук от мысли; этого можно достичь лишь путем абстракции, что неизбежно приведет либо к чистой психологии, либо к чистой фонологии”[3].

Ни мышление невозможно отделить от бумаги, ни бумагу — от мышления.

Люди меняются. Слова меняются. Лишь бумага остается бумагой. Она все принимает и повсюду находит место себе. Самые современные высокотехнологичные приспособления восходят к бумажным прототипам: айпэд — это тот же блокнот, киндл — книга, мобильный телефон — записная книжка. Ритм чтения, как и прежде, задают страницы: за “страницей 1” у меня на киндле с неизбежностью смены дня и ночи следует “страница 2”. И цвета, которые я вижу, читая на электронном устройстве, унаследованы им от все той же бумаги: иначе почему бы и на экране писать именно черным по белому?

Испокон века бумага то исчезает из человеческой жизни, то снова в ней возникает; бумагу жгут, забывают, списывают в утиль, а затем заново открывают, восстанавливают в правах… и опять по кругу. Поэтому-то, похоже, бумаге в научных исследованиях принадлежит лишь вспомогательная роль, столь незначительная и маловажная, что если она и удостаивается рассмотрения, то исключительно в сугубо специальных работах и профильных изданиях. Из-за того что люди повседневно используют ее в практических целях, популярная история бумаги остается ненаписанной. Наша “элегия о бумаге” представляет собой попытку проследить отдельные линии ее богатой и разносторонней биографии.

К разряду исторических трудов эта книга никоим образом не относится. Я бы предложил видеть в ней своего рода Музей бумаги с коллекцией, подобранной на мой субъективный вкус, или, возможно, musée imaginaire, “воображаемый музей”, если использовать выражение Андре Мальро, писателя и историка искусств, в 1959–1969 годах служившего, в силу курьезного устройства французской общественной жизни, министром культуры Франции. Мальро понимал, что многое из того, что признается нынче произведениями искусства, создавалось как нечто, к искусству отношения не имеющее: как тотем, амулет, эманация или воплощение божества. “В XVII веке, — пишет Мальро в трехтомном труде “Воображаемый музей мировой скульптуры” (Le Musée imaginaire de la sculpture mondiale, 1952–54), — рисунок династии Сун невозможно было сравнить с полотном Пуссена, поскольку это означало бы поставить какой-то «невиданный» пейзаж в один ряд с произведением подлинно высокого искусства”. Воображаемый музей, по мысли Мальро, это “гимн превращению”, “воспроизведение Вселенной в пику божественному ее Сотворению”, прославление всего, что можно причислить к искусству, а не только того, что изначально создавалось как произведение искусства.

В нашем Музее бумаги рукопись Диккенса расположится рядом с цветной бумагой для аппликации и упакованными в оберточную бумагу, перевязанными бечевкой бандеролями. Все вместе экспонаты музея образуют громадное бумажное зеркало: в нем отразимся мы сами и мир, который нас окружает — необъятный, пугающий и захватывающий.

Далее следует уточнить, что никакая история бумаги — это относится и к той, которая сейчас перед вами и которая историей бумаги не является, — не сводится ни к истории книги, ни, тем более, к истории письма.

Им посвящено множество исторических трактатов.

Люди как писали до появления бумаги — на бересте, глиняных табличках, на дереве и кости, папирусе, пальмовых листьях и шелке — так и продолжат писать после ее исчезновения из обихода. Так же и книги — они, папирусные и пергаментные, существовали до бумаги и никуда не денутся после нее.

“Элегия о бумаге” — не про книги, хотя они, безусловно, занимают гораздо большее место в нашей жизни, чем любое другое бумажное изделие. Она и не о производстве бумаги, при том что тема эта весьма обширна и увлекательна. “Элегия о бумаге” — это скорее попытка показать, как и почему человек настолько прочно сроднился, сросся с бумагой, что стал фактически неотделим от нее.