Давным-давно - VZV-404

– Вот расскажу, ты слушай, а не перебивай! Отец у нас суровый был. А мама наша, у меня еще брат Ванюшка был, рано померла. Отец взял мачеху. Она, так – ничего была. Но нас не любила. Особенно Ванюшку. Он маленький был. За ним уход нужен. А ей он на что?

Сядем мы есть за столом. Мачеха большущую сковороду с жареной картошкой на сале на стол поставит и все своими ложками из сковороды едят. А если сначала кто сунется вперед отца, он ложкой деревянной как даст по лбу. Порядок любил!

– По лбу-то больно ложкой.

– Конечно, больно. Что бы не баловали и порядок знали. А бывало, как он заканчивает есть, возьмет свою ложку, окунет в сметану или в кашу – что есть, и этой ложкой всем детям, кто за столом сидят, разом так и проведет по ртам. Всех перемажет. Все давай – папаша, что Вы? А он смеется. Но никто плохого слова не пикнет. Попробовали бы только. Вот какое уважение было. А сейчас, зовешь вас, зовешь обедать, а вас и нет. Раньше – не пришел во время – сиди голодный. Все съели и дело с концом. Ну, пойдешь – попьешь молочка с горбушкой, если осталась, и все…

У нас в Малиновке дом был большой, пятистенок и двор на три коровы. Бараны, овцы, козы, гуси, куры. Кого только не было. Полы, знаешь, какие делали в домах? Не из досок. Берут бревно толстое, сверху стесывают до полбревна, и так бревно к бревну кладут. Пол – как каменный. Ничего ему не страшно. Хоть прыгай, хоть свадьбу справляй. Не скрипит, не качается. Вот так. У нас-то в этом доме тоже так сделали. Наш дом строили нам после свадьбы. Правда, этот дом-то уже поменьше, чем отцов. Мужиков тогда мало было. А, может, я наговариваю. Только все мне после отцовского дома казалось, что и поменьше и пониже. Но пол, слава тебе, такой же сделали из цельных бревен. Его на пасху натрешь кирпичом, намоешь. Он – аж белый. Все вокруг опахнешь. Светло, хорошо. Кругом дерево белое и стены, и пол, и потолок. Печка беленая известью. Потом то – что? Не стали так делать. Все краской и обоями заляпали и ходи в химии…

– Бабушка, ну как тебе выдали-то, ты и не рассказала. И куда деревня подевалась? – внучка слушала внимательно, ей очень было интересно узнать подробно, а бабушка все сбивалась с рассказа про давние времена на наше время.

– Ну вот, я и говорю… Сговорились мой отец и здешняя семья. Жениха мне хорошего выбрали – Федора. У них дом был здесь – который напротив нашего. Для нас, молодых, поставили свой дом. Свадьбу справили, и потом уж за лето и дом сделали. Вот так я из Малиновки и ушла.

– Вон уже наша деревня, с горки только спуститься. А недавно мы твою Малиновку проходили. Это же близко – удивилась внучка.

– Это сейчас так. А раньше, все казалось далеко. Бывало, нужно поехать куда, так собираешься серьезно. Лошадь надо накормить, запрячь. Все хомуты, телегу проверить. Сена свежего на телегу положить, чтобы ехать было мягче. С собой соберешь – яиц вареных, хлеба в дорогу. Едешь. В дороге перекусишь. Приедешь, как будто целое дело сделал. С дороги – устанешь. Сядут чаю напьются, сразу чашек семь. А то и десять. С вареньем. И действительно, вроде чего тут ходу-то. Наверно, уж это сейчас все так привыкли ездить далеко. Вон тебя из Москвы привезли, родители побыли день да уехали на работу. А раньше такое и немыслимо было. Это как целая Кспедиция.

А меня, когда выдали. Я сначала, с непривычки, не хотела здесь жить. У меня же брат Ванюша остался в отцовом доме. Он все плакал, с мачехой никак не хотел оставаться. Я, бывало, ночью проснусь и все думаю – как он там, без меня. А наутро соберусь, да пойду в Малиновку. Одна, никому не скажу. Меня ругали. Вроде, куда от мужа бегаешь? Там своя семья. А я никак не могла. Убегу потихонечку. До Малиновки дойду. Смотрю Ванюшка – грустный, заплаканный сидит. Весь какой-то затюканный. Потом, я еже узнала. Его мачеха, в чем был, в одной рубашонке, в холодном подполе закрывала. Хотела, верно, чтобы он прозяб, да помер. Он сидит там, бедный, сидит – наплачется, да заснет на сыром полу, на картошке. А как все с работы, с полей возвращаются, она его – выпусти, и как ни в чем не бывало. Вроде он все время в доме. А реветь, да говорить, не разрешала. Боялся он. Да и не понимал.

– Бабушка, его очень жалко. Зачем она так? – девочка, представила мальчика и чуть не заплакала.

– Мачеха… А он меня увидит, обрадуется: «Манька» – кричит – «Ты за мной пришла! Возьми меня!». На меня кинется и плачет, плачет. Отец-то потом разрешил его мне забрать. Так и жил Ванюшка потом со мной, с мачехой никак не хотел.

– Бабушка, а Манька – это кто? – внучка не слышала этого имени. Оно было непривычным. Бабушку звали Маша или Мария.

– Как кто? Это же я.

– Почему же такое имя?

– Так уж звали раньше – Манька, да Манька. А то еще – Панька, да Шурка были имена. А еще у нас была женщина одна, звали Домна. Бывало, соберемся идти косить или по ягоды. Пойдем, говорим, за Домночкой зайдем. Вот. За Домночкой!

Или, еще бывало, в деревне у нас был Тютюня. Отчего так звали никто и не знает. Такой лентяй был, прямо жуть. Его хоть в тюрьму сажай, все равно ничего делать не хотел. У него один раз дом загорелся. Люди набежали, тушат. А он под телегой во дворе спит. Его растолкали, говорят ему: «Ты, что же спишь, у тебя дом горит». Он посмотрел-посмотрел и отвечает: «Да, тьфу на него, развалина, его чинить дороже» – и опять спать собирается. «Ты что! Одурел что ли от безделья!? Ведь деревня сгорит!» – и хлоп ему по роже. Только тут он пробудился и тушить пошел. Тютюня он и есть. А потом на войне погиб. Вот как.

А Ванюшку-то, мне сначала не разрешали совсем забрать. Я его уведу из Малиновки. Никому не скажу. Идем, сначала ничего, хорошо. А как подальше отойдем, он уставать начинает. Идти не может. А надо. Не все же на земле сидеть. Я его на загорбок возьму и тащу. А уж