В мгновенье ока (сборник) - Рэй Брэдбери

– Как же, слыхал, – подтвердил я.

– «Погружение!» – мой возглас был столь оглушителен, что попутчики остолбенели и дружно напрудили в штаны. Когда я выходил из лифта, меня провожали перекошенные физиономии, а на полу стояла лужа глубиной в одну шестнадцатую дюйма. «Всех благ!» – бросил я, торжествуя обретение себя, и очень скоро занялся делом: открыл частную практику, а потом установил снятый с искалеченного, разграбленного, оскопленного корабля перископ, хранившийся у меня все эти годы. Глупец, я и не подозревал, что в нем – моя психоаналитическая будущность и окончательный крах; это мое лучшее творение, медный фаллос психоанализа, Перископ Девятого Класса, собственность фон Зайфертица!

– Потрясающая история, – сказал я.

– Еще бы! – фыркнул доктор, смежив веки. – И по меньшей мере наполовину правдивая. Ты внимательно слушал? Что ты из нее вынес?

– Что другим командирам подводных лодок тоже не вредно податься в психиатры.

– Вот как? Я частенько задумываюсь: неужели капитан Немо и впрямь сгинул вместе со своей субмариной? Может, ему суждено было уцелеть и стать моим прадедом; может, он передал потомкам свои психологические бактерии, которые просто дремали, пока в этот мир не пришел я, желавший управлять потаенным механизмом глубинных течений, но закончивший шутовскими сеансами по пятьдесят минут в этом унылом психопатическом городе?

Выбравшись из кресла, я потрогал фантастический медный символ, который свисал из середины потолка, словно лабораторный сталактит.

– Можно в него посмотреть?

– Не советую. – Он слушал вполуха, объятый свинцовой тучей депрессии.

– Но перископ есть перископ, и только…{10}

– …А добрая сигара – наслажденье.

Вспомнив, что говорил о сигарах Фрейд, я рассмеялся{11} и еще раз дотронулся до перископа.

– Не советую, – повторил доктор.

– Послушайте, какой прок от этой штуковины? Она у вас хранится только в память о прошлом, о вашей подлодке, верно?

– Ты так считаешь? – Он вздохнул. – Тогда вперед!

Помедлив, я зажмурил один глаз, другим припал к окуляру и вскричал:

– Боже праведный!

– Я предупреждал! – сказал фон Зайфертиц.

Все они были там.

Кошмары – хватило бы на тысячу киноэкранов. Призраки – хватило бы на десять тысяч замков. Тревоги – хоть круши города.

Ну и ну, подумал я, можно по всему миру торговать правами на экранизацию!

Первый в истории психопатологический калейдоскоп.

И тут же в голову пришла другая мысль: какие из этих картинок составляют меня самого? Какие – фон Зайфертица? Или нас обоих? Есть ли среди этих причудливых образов мои навязчивые страхи, выплеснутые наружу за прошедшие недели? Неужели, когда я, закрыв глаза, говорил и говорил, у меня изо рта вырывались сонмы крошечных тварей, которые, попадая в отсеки перископа, вырастали до невероятных размеров? Как микробы на волосках бровей и в порах кожи, увеличенные в миллион раз под микроскопом и запечатленные на обложке «Сайентифик америкэн»{12}, где они больше похожи на стадо слонов? Откуда взялись эти образы – из чьих-то изломанных душ, которые цепко держала кожаная кушетка и ловил подводный прибор, или же из-под моих ресниц, из глубин души?

– Такому аппарату цена – миллионы долларов! – вскричал я. – Вы сами-то понимаете, что это за штука?

– Здесь целая коллекция: тарантулы, ядовитые ящерицы, полеты на Луну без крыльев-паутинок, игуаны, жабы изо рта злой колдуньи, бриллианты из ушка доброй феи, калеки из театра теней на острове Бали, деревянные куклы из каморки папы Карло, статуи мальчиков, которые мочатся белым вином, воздушные гимнасты со своим похотливым «алле-оп», непристойные жесты, клоуны в дьявольском обличье, причудливые каменные маски, что болтают под дождем и шепчутся на ветру, бочонки отравленного меда в закромах, стрекозы, что зашивают все отверстия на теле тех, кому стукнуло четырнадцать, дабы их не замарала скверна, пока они не распорют швы, достигнув восемнадцатилетия. Обезумевшие ведьмы в башнях, мумии, сваленные на чердаках…

Тут у него перехватило дух.

– В общем, идея тебе ясна.

– Муть, – сказал я. – Это все от скуки. Но могу протолкнуть для вас контракт миллионов этак на пять в «Шизо амалгамейтед, эл-те-де». А то и в «Корабль фантазий Зигмунда Ф.», с раздвоением наличности!

– Ты ничего не понимаешь, – сказал фон Зайфертиц. – Я просто нашел себе занятие, чтобы не думать о тех, кого взорвал, подбил, отправил на дно Атлантики в сорок четвертом. Киностудия «Шизо амалгамейтед» – это не по моей части. Мне достаточно содержать в порядке ногти, чистить уши да выводить пятна с денежных мешков вроде тебя. Стоит только остановиться – и от меня останется мокрое место. В этом перископе собралось все, что я повидал за последние сорок лет, наблюдая за психами разных сортов и калибров. Когда я смотрю в окуляр, моя собственная кошмарная жизнь, омытая приливами и отливами, растворяется. Если мой перископ объявится в каком-нибудь низкопробном, дешевом голливудском балагане, я трижды утоплюсь в своем водяном матраце, чтобы от меня и следа не осталось. Видел мой водяной матрац? Величиной с три бассейна. Каждую ночь проплываю его вдоль и поперек восемьдесят раз. Или сорок – если днем удается вздремнуть. Так что на твое многомиллионное предложение отвечаю «нет».

Вдруг по телу доктора пробежала судорога. Он схватился за сердце.

– Что я наделал! – вскричал он.

Слишком поздно до него дошло, что он впустил меня в свое сознание и бытие. Вклинившись между мною и перископом, он затравленно переводил глаза с меня на аппарат и обратно, словно стиснутый между двумя кошмарами.

– Ты там ничего не видел! Ровным счетом ничего!

– Нет, видел!

– Ложь! Как можно опуститься до такого вранья? Представляешь, что будет, если это сделается достоянием гласности, если ты начнешь трубить направо и налево?.. Боже правый, – бушевал он, – если мир об этом узнает, если кто-нибудь проговорится… – Слова застыли у него на языке, будто давая почувствовать вкус истины, будто я, доселе незнакомый, вдруг обернулся пистолетом, стреляющим в упор. – Меня… засмеют, выживут из города. Несмываемый позор… Постой-ка. Эй, ты!

Его лицо словно загородилось дьявольской маской. Глаза вылупились. Челюсть отвисла.

Вглядевшись в его черты, я почуял убийство. Бочком, бочком стал продвигаться к выходу.

– Ты не проболтаешься? – спросил он.

– Нет.

– Как это ты исхитрился вызнать всю мою подноготную?

– Да вы же сами рассказали!

– Верно, – изумился он и начал озираться в поисках орудия. – Задержись-ка на минуту.

– С вашего позволения, – выговорил я, – мне пора.

Выскользнув за дверь, я припустил по коридору; колени на бегу подскакивали так, что едва не выбили мне нижнюю челюсть.

– Назад! – заорал мне в спину фон Зайфертиц. – Тебя нужно убить!

– Я так и понял!

До лифта я добежал первым; стоило мне ударить кулаком по кнопке «вниз» – и дверцы, к счастью, тут же разъехались в стороны. Я запрыгнул в кабину.

– А попрощаться? – выкрикнул фон Зайфертиц, вскинув кулак, словно в нем была зажата бомба.

– Прощайте, – сказал я. Двери захлопнулись.

После этого мы с доктором не виделись около года.

Я частенько ходил по ресторанам и, каюсь, рассказывал приятелям и вообще кому попало о своей коллизии с командиром подлодки, что заделался френологом (это тот, кто ощупывает твой череп и считает шишки).

Стоило разок тряхнуть психиатрическое древо, как с него посыпались обильные плоды. Баронские карманы не пустовали, а на банковский счет хлынула настоящая лавина. На исходе века будет отмечен его «Большой шлем»{13}: участие в телепрограммах Фила Донахью, Опры Уинфри и Джералдо в течение одного ураганного вечера – взаимозаменяемые превосходные степени, положительные-отрицательные-положительные, с промежутком в какой-то час. В Музее современного искусства и Смитсоновском институте{14} продавались лазерные игры «Фон Зайфертиц» и дубликаты его перископа. Поддавшись искушению в виде полумиллиона долларов, он выжал из себя беспомощную книжонку, которая мгновенно исчезла с прилавков. Изображения мелкой живности, затаившихся тварей и невиданных чудищ, попавших в ловушку его медного перископа, воспроизводились на страницах альбомов-раскрасок, на переводных картинках и чернильных печатках с монстрами, заполонивших «Магазины недетских игрушек».

Мне хотелось надеяться, что благодаря этому он все простит и забудет. Ничуть не бывало.

Как-то днем, спустя год и месяц, у меня в квартире раздался звонок: на пороге, обливаясь слезами, стоял Густав фон Зайфертиц, барон Вольдштайн.

– Почему я тогда тебя не убил? – простонал он.

– Потому что не догнали, – ответил я.