Убийца нужен… - Пьер Дэкс

Еще сегодня утром в канцелярии писарь достал его старые документы, посмотрел на фото и удивился:

— С ума сойти, как мало вы изменились!

Даниель сейчас же принял тон бывалого парня.

— Семь лет — это сущие пустяки, пикник.

Писарь пожал плечами. Он-то провел здесь двадцать восемь лет, больше, чем самый старый из заключенных. Тот сидел с тридцать первого за то, что тяжело ранил сыщика. Теперь он тихонько дотягивал свой двадцать пятый год. Стукач-доброволец, он подрабатывал на табак, отправляя в карцер разных бедняг, нарушивших «правила внутреннего распорядка». Ему платили сдельно, совершенно так же, как сыщиков оплачивают по числу произведенных арестов. Только подешевле.

— Мало изменился!..

Тут Даниель заметил, что опять думает вслух, и перепугался. Уж не свихнулся ли он малость в тюрьме?.. Черт возьми, он даже и не поглядел на нее снаружи!.. Даниель обернулся и увидел, что успел отойти далеко. Отсюда видна была только внешняя стена, больше ничего. Его окружали деревья. На обочине дороги указатель-стрелка: «Ров расстрелянных, 1,5 км». Даниель нахмурился. В свое время они работали чище. Они тоже расстреливали этих «коко», этих коммунистов. Но потом они их, голубчиков, сжигали. Это было гораздо умнее. Именно поэтому сейчас никто не приносит цветов на могилку Даниеля Лавердона. На этот раз он вышел живым.

Живым, здоровым и сильным. И как раз вовремя. Он потер руки. Теперь все было здесь, в этих руках.

Дорога незаметно привела его в деревушку. Прежде всего надо посмотреть, не ушла ли машина булочника. Булочник недорого возьмет, чтобы отвезти его вместе с хлебом на железнодорожную станцию. Начали попадаться люди. Они окидывали Лавердона беглым взглядом и тотчас же устанавливали: еще один освобожденный. Здесь к ним привыкли. И ничего удивительного. Наверное, в такой деревушке живут одни легавые, жены легавых и дочери легавых. А как он мечтал о женщинах в тюрьме! О женщинах и о белом вине — сухом, прохладном, которое пьешь долгими, блаженными глотками… На воле тюремные мечтания всегда кажутся нелепыми, это известно. Сам себе кажешься идиотом. Зачем ему вино? Сейчас он и так пьян. Его предупреждали: ты опьянеешь от воздуха, от свежего ветра. Так оно и есть. Но это не опасно. Опьянение быстро пройдет. А сейчас лицо его горит и кровь лихорадочно стучит в висках…

Совсем рядом раздался визг тормозов и коротенький, робкий гудок. Он обернулся. Оказывается, он загородил дорогу маленькому автомобильчику. Совсем малышка, с крохотным капотом и большим ветровым стеклом. Лавердон расхохотался, точно встретил знакомого. Так вот она какая, эта новая малолитражка! О ней медвежатник Боб прожужжал ему все уши. Взломщик сейфов по основной специальности, Боб был отчаянным автомобилистом. Он не мог говорить ни о чем другом.

Даниель расхохотался еще громче, разглядев, что за рулем сидит кюре. Да-да, настоящий кюре, еще не старый, краснолицый, важный, исполненный достоинства.

Даниель проворно наклонился к окну водителя.

— Отец, не подбросите ли меня до Труа?

Не отвечая, аббат нагнулся, открыл противоположную дверцу и жестом показал Даниелю, чтобы он обошел машину.

Согнувшись в три погибели, Даниель протиснул в дверцу свои сто восемьдесят четыре сантиметра. Оказавшись на сиденье, он выпрямился и очень удивился, что голова его не касается крыши. Теперь рассмеялся аббат, весело и добродушно. Даниель искоса посмотрел на него. У аббата была совсем не глупая, славная рожа. Ничуть не похож на святошу. Скорее даже продувной, если судить по лукавым морщинкам возле живых черных глаз и тонкого рта. Аристократ в сутане. В Баварии в сорок четвертом Даниель знавал такого попа. Он почувствовал к нему доверие.

Автомобильчик весело бежал по пустынной дороге.

— Куда вы пойдете в Труа? — спросил аббат.

— Не беспокойтесь, адресок имеется! — засмеялся Лавердон.

— Дело ваше, — сказал аббат.

Лавердон уловил в его голосе оттенок неодобрения и решил, что «адресок» был понят неправильно. Серьезным тоном он добавил:

— Не для глупостей. Это — важное дело, отец…

Надо ли называть его «отец мой»? В конце концов поп не был его духовником, а школьное изучение катехизиса не оставило в памяти Даниеля заметных следов.

— Надо разобраться, что к чему, господин аббат.

«Господин аббат» прозвучало легко, без всякого напряжения. Помолчав, аббат заговорил:

— Я не собираюсь проповедовать вам пост и воздержание, но… никогда не следует терять голову. Деньги у вас есть?

Лавердон помахал пачкой тысячефранковых бумажек.

— Знаете, господин аббат, еще там, в тюрьме, я дал себе клятву: как только выйду — устрою, кутеж… Ну, и вот… Сам не знаю, зачем я вам это рассказываю…

— Я понимаю вас, друг мой.

— Вряд ли! — живо возразил Даниель.

Аббат медленно повел рукой:

— Я знаю, как действует длительное заключение на нервную систему, и радуюсь вашему благоразумию, сын мой.

— Я был старостой участка, — проговорил Лавердон. — Знаете, что такое конура? Ну, карцер?

— Знаю, — сказал аббат.

Даниель вспомнил Деде, своего помощника по участку. В ночь перед его освобождением Деде ревел в три ручья. Полночи Даниель объяснял мальчишке, что старостой вместо него будет парикмахер Фернан, совсем неплохой парень. Правда, Фернан слишком поспешно нажимал гашетку — так его приучили в ударном батальоне. Он и попал сюда за то, что застрелил заключенного в исправительной тюрьме. Однако с товарищами Фернан был очень мил. Привязчив, как большой пес, и способен на тонкие чувства. В ту ночь Лавердон не сразу понял, что творится с Деде. Мальчишка ревел не только потому, что уходил Даниель. Его бесило, что он, Деде, превратился здесь в мебель, в какой-то довесок к должности старосты, который передается вместе с должностью. И все-таки Деде жалел о его уходе. Он любил Даниеля.

Деде был хороший парнишка. В Центральную он угодил за то, что чересчур поверил кинематографу. С двумя такими же мальчишками он организовал нападение на инкассатора. Смешнее всего было то, что этим щенкам действительно удалось взять несколько «кирпичей», несколько миллионов в банковской упаковке. К сожалению, не все прошло гладко. Прикрывая отступление, Деде стрелял и ранил какого-то болвана, пытавшегося их задержать. А после оказалось, что номера купюр переписаны, и Деде засыпался при попытке разменять деньги. У парня и прежде была нелегкая жизнь. Он работал на фабрике, и заработка его не хватало на приличные штаны. Лилиан, его подружка, еще раньше сделала открытие. Она установила, что девчонка в восемнадцать лет может зарабатывать деньги без особого труда. Самая обычная история. Отец Деде не вернулся из плена. Мать была убита шальной пулей на улице в день парижского восстания. Деде чуть ли не с рождения крутился вокруг черного рынка. Отмену продовольственных карточек он принял как конец света. Тогда мадемуазель Лилиан надоумила его, как добывать деньги. В Центральную Деде прибыл гордым, как молодой петушок. Он размахивал своими пятью годами каторжной тюрьмы, словно визитной карточкой. Его воспитанием занялся Бадэр, в прошлом — комиссар дарнановской особой бригады, бывший старостой до Лавердона…

Молчание затянулось. Машина бежала по безлюдному шоссе. Хороший маршрут для влюбленных или для размышлений.

— А знаете, — сказал Лавердон, — я ведь неверующий. Мне случалось ходить к мессе, но только тогда, когда это было выгодно…

— Знаю, — устало ответил аббат. — Конечно, знаю. Когда-то я был тюремным священником.

Даниелю хотелось, чтобы аббат разговорился, но тот умолк. Внезапно, воспользовавшись тем, что машина выехала на прямую дорогу, аббат повернулся к Лавердону и посмотрел ему в глаза. Взгляд этот был так пристален, точно аббат сквозь голову Лавердона пытался рассмотреть, что делается в придорожном лесу. Что ему было нужно? На шоссе показалась телега, и аббату пришлось отвести глаза.

— Вы не похожи на уголовника. Могу я спросить, за что…

— За сотрудничество с врагом. Так сказали на суде.

— Не надо гневаться, сын мой.

Лавердон изумленно взглянул на аббата. Он и не думал гневаться. Сволочь пришла к власти во Франции. Вот и все. Сволочь использовала нашествие англичан и американцев в сорок четвертом. Когда-нибудь все будет поставлено на место, все снизу доверху. С чего это он болтает о гневе, этот попик? Почему все говорят с ним, как с ненормальным? Опять воспоминания нахлынули на него. В сорок шестом на заседании военного трибунала председательствовал какой-то штафирка в черной шапочке. Он тоже спрашивал: «Скажите, подсудимый Лавердон, почему вы так возненавидели мадемуазель Метивье?»

Даниель ответил ему терпеливо и чистосердечно:

— Она не хотела сказать нам, где спрятан радиопередатчик ее отца!

Тот сладенько захихикал.