Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

В кафе нам подали кофе с козьим молоком: коров в Испании всегда было мало.

К Эренбургу, как к старому знакомому, подошел человек в штатском. Он оказался начальником пограничной охраны, коммунистом. Говорил он весело, все время улыбаясь и бурно жестикулируя.

— Я думал, что буду охотиться на шпионов и контрабандистов. Их почти нет. Чаще всего границу переходят люди, которые хотят сражаться, хотят вступить в интернациональные бригады. Но эти являются сами. Шпионы ездят в поездах и машинах, у них документы в порядке. И у тех, кто бежит от нас к Франко, тоже в порядке. Иногда сразу видишь: это фашист. Но у него паспорт, виза, даже специальная бумага — оказать ему содействие, профсоюзный билет — ведь принимают всех. Я не хочу сказать, что все анархисты — преступники, сохрани бог! Но уж очень много среди них уголовников. Ну скажите сами: едет человек, при нем большие деньги в валюте, ценности, картины. Я понимаю: все это взято в домах маркизов, графов, богачей. Это народное достояние, собственность республики. Человек показывает бумагу: какой-то мелкий комитет анархистов свидетельствует, что он едет покупать оружие. Задерживаем. Скандал, крик. А сколько раз в пограничников стреляют! Сносимся с каталонскими властями. Чувствуем: они сами боятся. Комитет, конечно, не имел права выдавать такой бумажки. Спрашивают главарей. Они отрекаются, но присылают своих людей. Те забирают ценности и человека тоже. Я уже перестал обращаться в Барселону. Передаю все через партию — по крайней мере знаю: достанется республике. Теперь стало легче. Все-таки порядку больше. А я сам… Я предпочел бы быть на фронте. Под Мадридом… Но что поделаешь?

Разговор шел по-французски, я все понимал. Меня поразило доверие, с которым этот человек рассказывал все советским людям. Потом я понял, что дело было не только в доверии, а в той удивительной, пусть порою наивной убежденности, с которой испанцы говорят людям правду и утверждают свою правоту. А тут человек был к тому же убежден, что его правда — это наша правда.

Машина пришла, и мы поехали. На маленьком сквере у моря мирно сидели старики, играли дети. Несколько домов было разбито (потом я не раз ездил через Порт-Боу, и развалин с каждым разом становилось все больше). Мы поднялись на крутые скалы над морем, спустились, снова поднялись. У дороги росли агавы. Потом море осталось позади, по обе стороны стоял редкий лесок. Мы проехали один городок, другой. В Хероне старые деревянные дома толпились над неподвижной водой канала, над ними высился собор, в воде отражалось сушившееся белье. И снова лесок, вернее — роща, такая же, как где-нибудь под Москвой, развалины маленького замка, небольшие поля, пастбища. Потом мы вернулись к морю, замелькали маленькие курорты, с пляжами, гостиницами, кафе. Все было пусто, но ведь и не сезон. Попадались роскошные виллы. Наконец показались трубы, бедные дома — начались дальние предместья Барселоны. Море было пустынно: ни корабля, ни паруса, ни лодки, только иногда — сети на берегу. Стали чаще попадаться машины, пронеслась навстречу большая открытая, в ней развалясь сидели люди, увешанные оружием; может быть, это анархисты мчались на выручку очередного «закупщика пулеметов». Появился трамвай, выкрашенный в черное и красное — анархистские цвета: НКТ после мятежа захватила городской транспорт.

Через дорогу висели транспаранты. На одном было написано: «Наш лучший друг — СССР». Шоссе перешло в улицу с большими домами. Мы приехали в Барселону.

Большой город был весел и наряден. Надписи на бесчисленных полотнищах и плакатах говорили о тревоге, твердили об опасности, но краски на материи и на бумаге казались праздничными. Окна были оклеены бумажными полосками, бумага была цветная, полоски походили на затейливый орнамент: барселонцы не хотели, чтобы это выглядело некрасиво. Сияло солнце, люди шли без пальто, хотя было прохладно. В густой толпе было много мужчин (а порой и девушек) в «моно» — синих спецовках, первой форме «милисианос» и в военном. Никаких разрушений, если не считать дыр на фасаде большого отеля «Колон» («Колумб») на широкой центральной площади Каталонии (в первые дни мятежа здесь оборонялись фашисты, и отель был взят приступом). Невероятно широкая Пасео де Грасиа — центральный проспект с тремя мостовыми для транспорта и двумя настоящими бульварами между ними, с широкими тротуарами. Учреждения, банки, магазины. Гостиница «Мажестик» — старая, добротная. Маленький юркий директор, говорящий на всех языках, мгновенно и навсегда запоминающий людей, сразу разбирающийся в их месте на лестнице общественного положения.

— На этом этаже помещалось ваше консульство, пока не переехало в свой дом. Здесь жил сам мсье Антонов-Овсеенко. В вашей комнате останавливался мистер Хемингуэй. Какие новости в Париже, мсье Эренбург? У нас? У нас что же? Война. Каталонское правительство становится сильнее, но пока у нас не будет мадридского настроения… На ночь можете выставить обувь за дверь, мы еще чистим ее. Вы ведь написали в вашей книге «Испания — республика трудящихся», что самый бедный идальго протягивает ногу чистильщику, даже когда его обувь ослепительно блестит. Это очень верно…

О Мадриде говорил и шофер, который вез нас. О Мадриде говорили плакаты: «Мадрид устоял», «Мадрид никогда не будет фашистским». А вот о соседнем, арагонском фронте почти не упоминали… За границей казалось, что вся Испания такова, как Мадрид. Но Мадрид — почти в кольце, под Мадридом каждую минуту может вспыхнуть новый бой, в Мадриде — недостаток продовольствия. А Барселона нарядна, беспечна, сыта… Сколько людей в пестром разношерстном обмундировании, со значками, с оружием. Говорят, под Мадридом не хватает людей и не хватает оружия…

Мы ужинали в изысканной «Харчевне Солнца». Старинные изразцы, народная керамика. Огромный выбор блюд и дорогих каталонских вин. Около десяти раздался короткий визг, потом разрыв. Потом — второй. Люди вскочили с мест, кинулись к дверям. Но официанты их не выпустили: на улице опасно. В ресторан, как в убежище, вбежало несколько прохожих. Никто еще не знал, что случилось. Завыли сирены, застрекотали свистки. Погас свет. Официанты спустили железные жалюзи. Зажглись трепетные свечи. Разрыв следовал за разрывом. Понеслись машины, — видимо, пожарные и санитарные. Глухо, с большим опозданием начала стрелять береговая артиллерия.

Оказалось, что в темноте южной ночи к берегу подошли фашистские суда и выпустили десяток снарядов, метя в центр города. И скрылись.

У разбитых домов толпились люди, горели факелы. Под ногами хрустело стекло, — цветные полоски не спасают даже от мелкого осколка. Воронка в асфальте, дымится