Два года в Испании. 1937—1939 - Овадий Герцович Савич

Среди кадровых офицеров была молодежь, быть может и не разбирающаяся в политике, но готовая честно сражаться. Крестьяне спокойно и даже охотно теснились, уступая место солдатам, и солдаты легко находили с ними общий язык; по крайней мере везде стояли дружески разговаривающие кучки крестьян и военных. Несколько парней из деревни вступили в дивизию добровольцами.

Молодые солдаты были веселы, уверенны. В ответ на вопрос, что привело их на фронт, они удивленно улыбались, переглядывались, пожимали плечами: «Нельзя же пропустить фашистов», «Или мы, или они…» Сомнений у них не было. И не было взглядов исподлобья. Это была хорошая воинская часть, ее быстро можно было превратить в боеспособную. Но что предпринималось для этого?

— Вас чему-нибудь обучают?

— Иногда. Так ведь стрелять мы уже умеем.

Переночевав в спальне сбежавшего помещика, мы поехали в Тардьенту, где стоял один из батальонов дивизии. Эта деревня за несколько месяцев до того упоминалась в газетах всего мира: здесь были остановлены фашисты. Дома Тардьенты были разбиты артиллерией. И тут на улице мирно беседовали крестьяне и солдаты. Комиссар батальона, очень серьезный и спокойный человек, долго проверял мои документы. Хотя советский паспорт интересовал его больше всего, он старался не выдать любопытства — это был личный интерес. Пока он говорил со мной, раздался разрыв снаряда. В комнату вбежал часовой.

— Никого не задело. Снесло угол дома. Камнем поцарапало мальчика. Не плачет.

Фашистская батарея находилась километрах в трех и время от времени била по Тардьенте.

— Пойдем, — сказал комиссар. — Теперь они не скоро начнут стрелять.

Мы прошли деревню, оказались на маленьком кладбище. Перед ним был какой-то вал, на валу стояли военные и глядели в бинокли. Часть из них присоединилась к нам, мы вышли в поле большой группой, шагая по кочкам с прошлогодней травой, и дошли до глубоких пустых окопов.

— Там грязно и мокро. Пойдем ве́рхом?

Пошли ве́рхом. Мне показали на холмы в километре или полутора: там фашисты. Я спросил, почему в окопах никого нет. «Надо будет, займем». Я подумал, что в случае неожиданной атаки первыми окопы займут фашисты, но промолчал: я гость, к тому же не военный. Мы шли гурьбой. Раздался удар, метрах в пятидесяти поднялось белое облачко. Все упали на землю, я остался стоять: я просто не понял, что произошло. Меня столкнули в окоп и там, по щиколотку в воде, стали объяснять, что при разрыве снаряда надо падать на землю, это не трусость, а предосторожность. Не желая выдавать себя, я сказал, что снаряд разорвался далеко, не стоило падать. Я еще не знал, что худшее подозрение, какое можно высказать испанцу, — подозрение в трусости. Мне повторяли, что обычно в этот час фашисты не стреляют, но, видимо, в группе военных они увидали штатского и решили, что я — важное лицо; в последний раз была такая же история, когда на фронт приехал каталонский министр.

Пошли обратно. Я так и не понял, что мне, собственно, показывали. Разорвалось еще несколько снарядов, но далеко. Мои спутники больше не кидались на землю, только ускоряли шаг. Мы дошли до вала, спрятались за ним. Теперь снаряды пролетали над нашими головами. Один попал на кладбище, разбил плиту. Солдат поднял у моих ног и подал мне горячий кусок металла. Я его обидел: потрогал и отдал обратно. Потом все затихло. Комиссар повел меня через кладбище. Снова начался обстрел. Мы легли на землю. Комиссар начал рассказывать (он говорил по-французски), что иногда снаряды разбивают могилы и выбрасывают покойников. Я спросил, не случилось ли этого, когда здесь был мой предшественник — каталонский министр. Комиссар впервые рассмеялся.

5

Деревню Сариньену мы разыскивали ночью. Было темно, добросовестный немец не зажигал фар. Холмы, поля, темень. Патруль. Сказали пароль, предъявили пропуск. Поднялись и разжались кулаки, руки протянулись ко мне: «Хорошо, что русские с нами». Снова едем по пустынному проселку. Шофер фонариком освещает карту. Снова патруль, снова то же самое. «Поезжайте». Едем. Шофер начинает в чем-то сомневаться. Та же пустота, та же темень. Какой-то перекресток. Шофер останавливает машину, еще раз смотрит на карту, вылезает, подходит к столбу с указателями, Направляет на него фонарик. Дальнейшее происходит мгновенно. Свет гаснет, шофер оказывается за рулем, мотор трещит, машина разворачивается так быстро и резко, что я чуть было не вываливаюсь на дорогу, и мы несемся назад на предельной скорости. Я кричу: «Что? Что такое?» Шофер отвечает не сразу: «Мы на фашистской территории».

Ни разу в жизни я не чувствовал такого ужаса, такого внезапного одиночества, такого холода в спине. У нас не было даже пистолета.

Возвращаемся к последнему патрулю. Несмотря на свою сдержанность, немец набрасывается на солдат с упреками. «А мы думали, вы знаете, куда едете. У вас пропуск, значит, едете по делу. А мы здесь, конечно, последние, дальше — фашисты…

Все это говорилось чистосердечно, с полным доверием к нам. Пропуск есть…

Среди ночи мы приехали в Сариньену. На улице стоял крестьянин. Ломаным языком я назвал данный нам адрес. Но шофер перегнулся через меня и спросил, не соблюдая военной тайны, где живут русские. Крестьянин тотчас показал на маленький домик.

Здесь, в большой комнате, жили три наших советника и переводчик. Двое молодых, один, которого в Испании называли Фелипе, — пожилой. (Филипп Иванович Мотыкин, впоследствии генерал-майор.) Я извинился, что разбудил их.

— Да мы тут со скуки дохнем, а советских людей видим реже редкого. Есть хочешь? Ты откуда?

— От фашистов, — сказал я и рассказал, как мы искали Сариньену.

— Тебе повезло, что шофер — немец. Испанец покатил бы, не оглядываясь.

До рассвета мне рассказывали «обстановку». Так хотелось все объяснить свежему человеку, припомнить крупные и мелкие факты, порадоваться и пожаловаться. Впрочем, каждая жалоба неизменно прерывалась словами:

— А народ замечательный…

Иногда прибавляли:

— Необстрелянный еще, понимаешь, необстрелянный. Тут не Мадрид…

Наутро Фелипе посадил меня в свою машину и повез на фронт.

Седоватый, в очках, высокий, слегка сгорбленный, он носил военную форму без