Домби и сын - Чарльз Диккенс

М-ръ Каркеръ рѣшительно повеселѣлъ и уже готовился съ отверстыми объятіями приступить къ своей красавицѣ. Но Эдиѳь быстро схватила ножъ и отступила шагъ назадъ.

— Остановись, — сказала она, — или я тебя убью!

Они оба безмолвно смотрѣли друтъ на друга.

Изумленіе и ярость отразились на его лицѣ, но онъ мгновенно подавилъ эти чувства и продолжалъ спокойнымъ тономъ:

— Тише, мой ангелъ, тише! Мы одни, и никто насъ не видитъ и не слышитъ. Неужели вы думаете запугать меня этой дѣвственной вспышкой!

— A развѣ ты надѣешься запугать меня, когда говоришь объ уединеніи этого мѣста? Думаешь ли отвратить меня отъ моихъ намѣреній, припоминая, что никто здѣсь меня не услышитъ, меня, которая нарочно пріѣхала сюда, чтобы стать съ тобой лицомъ къ лицу? Отважилась ли бы я на этотъ поступокъ, если бы въ моемъ сердцѣ существовала боязнь? Нѣтъ, робость не заставила бы меня явиться на этомъ мѣстѣ и въ этотъ часъ, чтобы высказать тебѣ все, что y меня на умѣ!

— A что такое y васъ на умѣ, прекрасная упрямица? Право, mon amour, въ этомъ положеніи вы прекраснѣе всѣхъ женщинъ на свѣтѣ. Говорите: я слушаю.

— Я ничего не скажу, — возразила она, — до тѣхъ поръ, пока ты не сядешь на стулъ… не то… не подходи ко мнѣ! Ни шагу больше! не то я убью тебя!

— Развѣ вы принимаете меня за своего супруга? — возразилъ м-ръ Каркеръ, стараясь, но весьма неудачно, улыбнуться.

Не удостаивая его отвѣтомъ, она протянула руку, указывая ему на стулъ. Онъ закусилъ губы, нахмурился, засмѣялся и сѣлъ съ пораженнымъ, нерѣшительнымъ, нетерпѣливымъ видомъ, котораго онъ не могъ побѣдить.

Она бросила ножикъ на столъ и, приложивъ руку къ своей груди, говорила:

— Лежитъ здѣсь вещь, увѣряю тебя, не похожая на любовный медальонъ, и если разъ ты осмѣлишься осквернить меня своимъ прикосновеніемъ, я испробую ее на тебѣ какъ на пресмыкающейся гадинѣ, которую ничего не стоитъ раздавить. Замѣть это хорошенько!

Онъ попробовалъ улыбнуться и попросилъ ее шутливымъ тономъ скорѣй окончить эту комедію, такъ какъ ужинъ простываетъ. Но тайный взглядъ, брошенный на нее, былъ очень угрюмъ и неспокоенъ; его нога сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— Сколько разъ, — говорила Эдиѳь, склоняя на него свой мрачный взоръ, — твое безстыдное плутовство подвергало меня оскорбленіямъ и обидамъ? сколько разъ твои обидные слова и взгляды издѣвались надо мной, какъ надъ невѣстой и несчастной женой? сколько разъ ты обнажалъ и растравлялъ рану моей любви къ этой невинной и беззащитной дѣвушкѣ? Ты съ неумолимой злостью раздувалъ пламя, которое меня пожирало, кололъ и жалилъ меня со всѣхъ сторонъ и возбудилъ въ этой груди отчаянное мщенье, которое, быть можетъ, никогда бы не горѣло съ такою яростью.

— Вы вели аккуратный счетъ всѣмъ этимъ матеріямъ, надо отдать вамъ справедливость. Ну, сударыня, продолжайте. Впередъ, прекрасная Эдиѳь! Для вашего супруга это хоть куда… бѣдный Домби…

— Ты былъ его совѣтникомъ, льстецомъ и другомъ, и этого слишкомъ довольно, чтобы презирать васъ обоихъ, хотя бы всѣ другія причины роковой ненависти разлетѣлись въ дребезги! — сказала Эдиѳь съ такимъ гордымъ презрѣніемъ, отъ котораго онъ невольно затрепеталъ.

— Такъ неужели только для этого вы убѣжали со мной? — спросилъ м-ръ Каркеръ, дѣлая судорожное движеніе.

— Да, и это послѣдній разъ мы стоимъ здѣсь другъ передъ другомъ, лицомъ къ лицу. Злодѣй! Мы въ полночь встрѣтились и въ полночь разстанемся. Ни одной минуты не остаюсь я послѣ того, какъ выговорю свое послѣднее слово.

Онъ схватился рукою за столъ и бросилъ на нее свой безобразнѣйшій взглядъ, но не тронулся съ мѣста и не произнесъ никакой угрозы.

— Я женщина, закаленная въ униженіи и безславіи съ первыхъ лѣтъ моего несчастнаго дѣтства, — продолжала Эдиѳь, выступая впередъ съ своими сверкающими глазами. — Меня выставляли на показъ и отвергали, навязывали встрѣчнымъ покупщикамъ, продавали и оцѣнивали до тѣхъ поръ, пока душа зачахла отъ стыда и заклеймилась позоромъ. Не было во мнѣ природной граціи или пріобрѣтеннаго таланта, которые бы служили для меня утѣшеніемъ и отрадой: ихъ разбрасывали и вывѣшивали всюду, чтобы надбавить мнѣ цѣну, точь-въ-точь, какъ дѣлаетъ съ своимъ товаромъ какой-нибудь площадной крикунъ. Мои бѣдные, гордые пріятели любовались мною и одобряли эти сцены, и всякая связь между нами замерла въ моей груди. Нѣтъ изъ нихъ ни одного, который бы въ моихъ глазахъ стоилъ больше комнатной собаки. Я стояла одна во всемъ свѣтѣ и отлично понимала, какъ пустъ для меня этотъ міръ, и какъ, въ свою очередь, я пуста для него. Вы это знаете, сэръ, и понимаете, что мнѣ нечего было гордиться этой славой.

— Да, я воображалъ это, — замѣтилъ м-ръ Каркеръ.

— И разсчитывали на это, — прибавила она, — и преслѣдовали меня. Хладнокровная ко всему на свѣтѣ и проникнутая совершеннымъ презрѣніемъ къ безжалостнымъ орудіямъ, истребившимъ во мнѣ человѣческія чувства, я не могла не знать, что супружеская связь, какая бы ни была, прекратитъ, по крайней мѣрѣ, этотъ постыдный торгъ, доступный для всякаго вѣтрогона, который нагло позволялъ себѣ браковать и безславить выставленную жертву. Вотъ почему, въ свою очередь, я сама согласилась на низкій торгъ, какъ презрѣнная женщина съ веревкою на шеѣ, которую пьяный мужъ продаетъ на какой-нибудь торговой площади среди бѣлаго дня. Вы это знаете.

— Да, — сказалъ Каркеръ, выставляя всѣ свои зубы, — я это знаю.

— И ты разсчитывалъ на это и преслѣдовалъ меня, — повторила Эдиѳь съ большой выразительностью. — Съ первыхъ дней замужества на дорогѣ моей жизни очутился низкій извергъ, неслыханный и неожиданный, который опуталъ меня такимъ новымъ стыдомъ, что мнѣ невольно показалось, будто до той поры я еще не была знакома ни съ какимъ униженіемъ. Его преслѣдованія, прикрытыя змѣиной лестью, были до того безсовѣстны и наглы, что самыя низкія ругательства не могли болѣе унизить выбранной жертвы. Этотъ стыдъ самъ супругъ утвердилъ за мною, онъ самъ погрузилъ меня въ него собственными руками и по собственной волѣ сотню разъ повторилъ убійственныя условія моего позора. И вотъ, дикій сумасбродъ и его палачъ совмѣстными силами нарушили мой покой, затормошили меня, загнали, перебрасывая, какъ мячикъ другъ отъ друга, и, наконецъ, съ неутолимымъ варварствомъ выгнали меня изъ послѣдняго убѣжища любви и благородства, убѣжища, откуда, скрѣпивъ сердце, мнѣ слѣдовало удалиться, подъ опасеніемъ сгубить окончательно невинное созданіе, чуждое всѣхъ этихъ пронырствъ и лишенное всякой защиты и покровительства въ чудовищномъ домѣ. Мудрено ли, что я возненавидѣла обоихъ вмѣстѣ съ одинаковой силой.

Она стояла теперь въ полномъ торжествѣ своей негодующей красоты, и м-ръ Каркеръ наблюдалъ ее съ напряженнымъ вниманіемъ. Она была рѣшительна, неукротима, и было ясно, что онъ казался въ ея глазахъ не страшнѣе червяка.

— Должна ли я говорить о супружеской чести или о сознаніи своего долга? Зачѣмъ? Это — пустой звукъ для твоихъ ушей, пустой звукъ и для меня. Но если я скажу тебѣ, что малѣйшее прикосновеніе твоей руки леденитъ мою кровь антипатіей, что я возненавидѣла тебя съ первыхъ минутъ нашего свиданія, и отвращеніе мое возростало съ каждымъ днемъ по мѣрѣ нашего знакомства; если скажу, наконецъ, что въ настоящую минуту ты въ моихъ глазахъ самый омерзительный предметъ, которому нѣтъ ничего подобнаго между пресмыкающимися гадами, что изъ этого выйдетъ?

Каркеръ улыбнулся кое-какъ и сквозь зубы проговорилъ.

— Ну, моя королева, что изъ этого выйдетъ?

— Что происходило въ ту ночь, когда, ободреныый домашней сценой, ты осмѣлился придти въ мою комнату и говорить со мною?

Каркеръ пожалъ плечами и улыбнулся опять.

— Что тогда происходило? — повторила Эдиѳь.

— У васъ отличная память, м-съ Домби, и, я не сомнѣваюсь, вы это помните.

— Да, очень помню. Слушай же. Предложивъ тогда это бѣгство, — то есть по твоему выходило, что это бѣгство должно было состояться, — ты сказалъ мнѣ, что я погибла, ни больше, ни меньше, погибла потому, что ты былъ въ моей комнатѣ въ глухую полночь, что объ этомъ — стоило тебѣ захотѣть — тотчасъ же узнаетъ весь домъ, что и прежде не разъ я оставалась съ тобой наединѣ, что я призналась тебѣ сама въ страшной ненависти къ своему супругу, что, наконецъ, однимъ словомъ, моя репутація въ твоихъ рукахъ, и ты можешь, при первомь удобномъ случаѣ, оклеветать жертву.

— Всякія хитрости позволены въ любви, говоритъ старинная пословица, — прервалъ Каркеръ, улыбаясь.

— Съ этой роковой ночи, — продолжала Эдиѳь, — разомъ и навсегда окончилась моя продолжительная борьба съ тѣмъ, что отнюдь не было уваженіемъ къ моему доброму имени, — я и сама не знаю, что это было, — можетъ, отдаленная надежда пріютиться опять какъ-нибудь въ этомъ послѣднемъ убѣжищѣ, изъ котораго меня выгнали. Съ этой поры разъ и навсегда исчезли въ душѣ всякія чувства, кромѣ гнѣва, ненависти и мщенія, и вотъ однимъ и тѣмъ же ударомъ я повергла въ прахъ твоего горделиваго владыку и привела тебя самого въ это поэтическое мѣсто, гдѣ ты смотришь на меня во всѣ глаза, понимая, наконецъ, чего я добивалась.