Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

Чуть ли не в этой пещере мы познакомились с попутчицами — двумя милыми девушками-подругами: черненькой хорошенькой грузинкой Кето и светлой, русской Ирой; с ними мы отправились дальше, на пароходе до Сухуми, где опять спали в какой-то клопиной дыре и смотрели в обезьяннике очаровательных макак (одна из них бегала прямо по веткам за клеткой) и серьезных синезадых павианов, и затем в Батуми, где граница все еще была не очень «на замке» и продавались с рук контрабандные товары.

Ира была из Баку, но совсем недавно приехала с родителями из Франции; там она кончила лицей, и рассказывала о необыкновенной строгости выпускного экзамена, когда двенадцать предметов надо было сдать за две недели, и надо было знать наизусть всех французских королей от Карла Мартслла. Это меня не очень удивило — я тоже знал наизусть всех норвежских королей; но я подивился, что и она, и ее родители, после того как они жили за границей, были благополучно на свободе.

На пляже в Батуми Нина показала какую-то девушку, которая показалась ей необыкновенно красивой. Но Ксто поглядела и сказала холодно:

— Армянка!

По спине пробежал холодок.[199]

Из Батуми мы еще решили навестить Зеленый Мыс и Цихис-дзири, который показался нам самым красивым из всего виденного. Вернувшись усталые после всей этой красоты в Батуми, мы расстались с нашими попутчицами — мы собрались в Тифлис, где Кето нам дала адрес своей мамы, сказав, что мы можем у нее жить. Сами они отправились еще куда-то — кажется, как раз в Баку, а мы купили здесь сидячие места до Тбилиси. Я поступил и тут так же, как в поезде Ленинград — Сочи: заплатил проводнику, чтобы он пустил Нину на свободную верхнюю полку в своем купе, а сам залез на третью полку в битком набитом вагоне. Утром я подошел к Нине и спросил, как она спала. Она сказала, что плохо: едва она улеглась на полку и натянула одеяло, как что-то защекотало ей нос: она открыла глаза и увидела, что проводник-грузин сует ей в физиономию букет цветов; когда она отвергла букет, он полез ее обнимать, и только мощный пинок ногой несколько урезонил его, после чего она уже не решалась заснуть.

«Я страусенок молодой, Заносчивый и гордый, Когда сержусь, я бью ногой, Мозолистой и твердой», — пошутил я. У нас даже возникло свое домашнее слово: «мозтверног».

Мы поняли, что едем по Грузии, а не по России.

Мама Кето нас замечательно приняла, и мы впервые смогли выспаться в мягких и чистых постелях, без блох и без клопов. Бродили по старому Тифлису, еще нетронутому, с ветхими двухэтажными домиками со сплошными двойными внутренними верандами, заросшими плющом и виноградом. Раз как-то я зашел за чем-то в магазин, оставив Нину на минуту снаружи, и, выйдя, обнаружил ее окруженную стайкой молодых грузин. Она была необыкновенно красива, от солнца ее волосы стали совсем золотыми, а на голове она носила огромную широкополую шляпу, как нимб вокруг лица юной мадонны.

Было видно, что здесь вся жизнь — на улице; повсюду на крыльцах сидели скучающие кинто. Один из них, поглядев на Нину, громко сказал:

— Ах, напрасно я жинился!

Поднялись на гору Давида, посмотрели на могилу Грибоедова.

«Имя твое будет бессмертно в памяти русских,

но зачем пережила тебя любовь моя?»[200]

На верху горы зашли в ресторан; что следует есть в Грузии? Я спросил шашлык (никогда его не ел!). После долгого и мучительного ожидания официант принес нам какие-то клочки свинины с салом и на мои протесты стал уверять, что это и есть шашлык, — видно, я выглядел юным и неопытным. Я огорчился, но не стал спорить.

Потом мы съездили поездом к месту впадения Арагвы в Куру. Поезд шел по правому (южному) берегу; мы сошли на станции, недалеко от знаменитой ЗаГЭС (почти как ДнепроГЭС!). Перегороженная плотиной, желтоватая Кура уже не мчалась, шумя, рядом с сине-черной струей Арагви, но на образовавшемся тихом озере все-таки ясно отличались желтые от черных вод. Мы увидели на горном выступе по другую сторону Куры руины монастыря и поняли, что это монастырь Мцыри:

Немного лет тому назад,

Там, где, сливался, шумят,

Обнявшись, словно две сестры,

Струи Арагвы и Куры,

Был монастырь…

Нам захотелось туда. Нашли лодку и перевозчика. Он высадил нас на другом берегу и быстро погреб назад. Но не успели мы оглядеться, как к нам подошел красноармеец.

— Здесь запретная зона, я должен вас задержать, — и повел к командиру через весь военный палаточный лагерь.

— Товарищ командир, задержал двоих.

Нина была в легком платьице, в знаменитой шляпе, но без сумочки; я был в брюках и белой рубашке — конечно, никаких документов! Но нет, я нащупал в брючном кармане эрмитажный пропуск и протянул его командиру:

— Видите, я музейный работник, мы хотели осмотреть развалины монастыря.

— Джвари? — сказал командир, разворачивая мой пропуск. Потом к красноармейцу:

— Проведешь товарищей за лагерь. — Мы прошли сквозь «секретнейший» строй палаток и вышли к крутому горному склону, поросшему полынью, колючками и голубым цикорием. Лезли мы по этому склону вертикально и — молодость! — даже не задохнулись. Потом открылась строгая архитектура Джвари и захватывающий вид на темные горы по долине Куры и более светлые уступы гор над скачущей Арагвой; внизу лежала Мцхета[201].

Как мы спустились, как опять попали на станцию железной дороги — не помню. Запомнил только, что в вагонах было жарко, и мы стояли в тамбуре, открыв двери на сцепку. Из конца поезда в нашу сторону быстро шел начальник поезда. Завидев Нину, он остановился.

— Вы из Москвы? — спросил он вежливо обоих нас.

— Из Ленинграда.

— Ленинград — хороший город. Я приеду.

— Конечно, приезжайте обязательно.

— Я у вас остановлюсь.

Я опешил, но он, видно, тут одумался и прошел дальше в вагон.

Скоро начинался новый, 1938–39 учебный год, и надо было возвращаться домой. Обратный путь шел через Военно-Грузинскую дорогу. Ехали мы в характерном для экскурсий тех времен открытом автобусе — кузов автобуса (они тоща были небольшие), был без крыши, и в кузове поставлены рядами мягкие кресла. На нашу беду, мы если рядом с какой-то провинциальной семьей — папа, мама, взрослые сын и дочка. Они громко говорили, не переставая, непрерывно отпускали глупейшие остроты; романтические виды долины Арагви, Джвари, Пасанаури, снежные горы, знаменитая серпантина, ведущая на Крестовый перевал — все это вызывало у них глумление и глупое хихиканье. Наконец, я не удержался и сказал папаше:

— Пожалуйста, помолчите, вы нам мешаете смотреть[202]. Сразу вся семейка переключилась с пейзажа на нас. Мы подвергались издевательствам, хохочущим насмешкам, передразниваниям — и так всю дорогу почти от Пасанаури до перевала. Но чем выше поднимался автобус, тем тише становилась семейка — и когда наверху перевала он остановился, оказалось, что у них высотная болезнь, носы текут кровью, и им очень нехорошо. Нина достала ваты и бинт, я — какое-то лекарство. Они благодарили, не знали, что и сказать — ив течение остального пути, слава Богу, молчали — дали нам посмотреть Казбек и мрачное ущелье Терека.