Изменник - Владимир Герлах

Галанин вышел на площадь, миновав проволочные рогатки, сумрачно козырнул часовому: «Что, Кравченко? Как будто холодновато становиться? Зайдемте на минутку, я вас угощу вином согреетесь!» Грубо кричал на мосье Картона: «Почему нет света? Зажгите свет! Бросьте вашу жидовскую экономию! Налейте стакан вина моему солдату! не видите сами, что холодно! Жадные вы французы, за сантим удавитесь! Живо поворачивайтесь! Распустились, сами террористам помогаете, а потом когда убьют вашего сына кричите, что мы убийцы! Налейте и мне! не видите что и я хочу выпить! На здоровье, Кравченко, выпейте еще стакан и возвращайтесь на ваш пост и смотрите в оба, не доверяйте этим сволочам французам!»

У себя в комнате долго сидел за картой и высчитывал километры до лагеря Шома-ра. Все было ясно и ошибки не могло быть, оставалось ждать, еще три часа до выступления, незаметно задремал в кресле, у двери на стуле дремал Аверьян с обрезом в руке, решил не ложиться до отъезда коменданта.

Внезапно проснулись оба от осторожного царапанья в коридоре. Галанин сам подошел и открыл настежь и сразу не узнал, узнав почему то испугался: «Ты, Шура? Так поздно? В чем дело? В чем дело? Успокойся! Я ведь, ей Богу, не виноват! Если бы я мог предвидеть.» Испугался еще больше, когда она упала на колени и схватив за руку поцеловала: «Ты с ума сошла! подожди, встань! Как тебе не стыдно? Ты вся дрожишь! Аверьян, коньяку! На выпей! Успокойся, дай я помогу тебе развязать платок! Вот так! Садись! Пей! не говори ничего! Ты ведь была права. Я должен был больше его беречь! Не подумал и… теперь! Но, знаешь, что я тебе скажу: да, Степан умер и для нас обоих это ужасно! Но… если подумать так серьезно: для него это вовсе не так ужасно! Ей Богу нет! Ведь мы все должны умереть, рано или поздно. И что такое для него лишних двадцать, тридцать лет, — одни миг, даже меньше! И он теперь радуется, что умер молодым и не мучаясь! Представь себе, что он уже старый умирает от рака! Долгие страдания и все-таки смерть! Черт возьми, мне прямо страшно подумать, что придется может быть умирать от какой-нибудь такой пакости! Хочу умереть как он, сразу и без страданий и такую же смерть желаю и тебе! Таким образом, что же получается? Получается то, что ты его жена и я — его старый друг, сейчас гораздо несчастней его. В нем мы потеряли часть своего эгоистического наслаждения, в любви и в дружбе, — его мы вернуть не можем, будем ждать встречи с ним там! Ты смеешься, потому что ты глупа. Ведь там, куда он отправился — жизнь существует, а раз существует, нет смерти, а только долгая или короткая разлука. Вот, подумай обо всем этом; извини меня, я занят… скоро мы выступаем и тебе пора домой! Аверьян тебя проводит!»

Но Шурка начала снова дрожать, призналась: «Мне страшно одной… Хотя Степа в гараже в гробу, но все у меня напоминает его! Позвольте мне у вас переночевать!» — «Конечно! оставайся. Аверьян, в мое отсутствие присмотрите за Шурой и развлекайте ее, уложите спать на моей кровати! А я пойду в штаб. Все равно, не засну больше. Покойной ночи». Погладил черную голову, поцеловал край дрожащих губ и вышел на голубую от лунного света улицу, прислушивался к своим гулким шагам и начал немного успокаиваться. Почему то, вдруг почувствовал себя бодрым и смелым, определил это нервным подъемом. Щурка уже через пятнадцать минут спала, свернувшись калачиком на кровати Галанина. Аверьян осторожно прикрыл ее солдатским одеялом, потушил свет и долго лежал в передней на своем диване без сна, думал о жизни и смерти в первый раз серьезно.

Вся операция со штурмом Шомара прошла так как было разработано накануне: подошли к лагерю перед рассветом, когда беспечные макисары еще спали крепким предутренним сном в бараках, расположенных правильным четырехугольником на большой поляне. Не было даже постов, а если и были, то тоже спали разморенные прохладным предрассветным туманом. Проснулись все сразу, когда русские по сигналу Калба бросились на штурм с бешеным криком ура; спросонок защищались плохо, много погибло сразу у выхода из бараков, остальные бросились в лес, где их поджидал взвод Бабушкина с Галаниным. Кончилось плохо, только немногим удалось, срывая повязки и бросая оружие, бежать в сторону больших озер Сеттона.

Беспорядочная стрельба и крики продолжались до обеда, когда сразу наступила тишина, лесная тишина с пеньем птиц. Узнав о катастрофе, полковник Серве и Джонсон отправили на Шомар отряд макисаров и нескольких сестер милосердия, что бы спасти хотя бы раненных, брошенных в лесу. Только начали спускаться с горы, натолкнулись на отряд Галанина, с трудом унесли ноги и бросили повозку с перевязочным материалом и сестрами милосердия во главе с доктором хирургом Ивонной де Соль. Только около самых озер перестали слышать за собой крики и стрельбу преследователей. Доложили о неудаче, и о том, что это не были боши! Они не останавливались ни перед густыми зарослями колючек, ни перед стрелками засевшими на деревьях, быстро их оттуда сняли и добили.

Все, и макисары и канадцы, боялись, что русские нападут и на них ночью и спешно возводили баррикады и копали рвы вокруг лагеря; никто не сомкнул глаз!

Галанин остановился на богатой ферме, подсчитывал свои потери и дал, наконец, отдых солдатам. Приказал привести в сарай, где он расположился сам на отдых, пойманных француженок. Допросил каждую в отдельности, небрежно смеялся, слушая их оправдания: «мосье, мы ехали в город, по дороге в лесу услышали крики, хотели узнать в чем дело и пошли туда, а ваши солдаты вдруг нас окружили и пригнали сюда на ферму! Мы протестуем! Мы мирные жительницы и требуем нас немедленно отпустить на свободу», — все говорили одно и тоже. Когда допросил всех четырех, вызвал опять Ивонну де Соль: «Ну, можете врать дальше, — впрочем довольно. Смотрите: вы видите, что мои солдаты нашли в вашей повозке под соломой? Перевязочный материал английской армии! Дорогая моя! вы попались с поличным. Вы состоите на службе у террористов! Признавайтесь пока не поздно! Или я вас заставлю признаться прибегну к русским средствам! Ну, я жду! Молчите? Хорошо!»

Он подошел к Ивонне, красивой брюнетке, с огромными подведенными глазами, коротко приказал: «Снимите блузку и юбку! Я вас обыщу безо всяких церемоний! Живо, или я позову моих солдат и они вас разденут силой!»

Когда испуганная, красная от стыда Ивонна повиновалась и осталась в одном комбинезоне, подошел к ней и стал ее грубо обыскивать, порвал комбинезон, на голом теле, нащупал между полных грудей маленькую колонную сумочку, сорвал ее со шнурка, вытащил оттуда бумажку внимательно ее прочел, посмотрел искоса на побледневшую Ивонну, коротко бросил: «Можете одеваться, — теперь я знаю точно кто вы, мадам де Соль! и что вы делаете в лагере террористов и зачем вы ехали в этой телеге. Я требую теперь точных сведений о лагере террористов и об их планах. Сейчас, немедленно! слышите? Если будете молчать, берегитесь! Я вас отдам, вас и ваших подчиненных моим солдатам! Их у меня осталось сорок один человек, не считая раненых и убитых… Выходит по десяти на каждую, на вас одиннадцать! Это здоровые и сильные мужчины! Вы знаете, они уже долго не пробовали женщин! Вы представляете, что из вас всех получится к вечеру? Вот часы, я кладу их на стол, — сейчас без пяти четыре, ровно в четыре я вернусь. Надеюсь, что вы будете благоразумны и будете отвечать на мои вопросы. До свиданья!»