Горбун - Поль Феваль

Она ее потянула за собой к алтарю и опустилась на колени.

– Невер! Невер! – взывала она. – Твоя дочь опять со мной! Наша дочь! Поведай Всевышнему о моем счастье, о безмерной ему благодарности моей души!

Аврору де Келюс было не узнать. От радости ее щеки горели. Она опять была молода и красива. Ее взор пылал, стройный упругий стан трепетал, голос исполнился несказанной нежности. На какое-то мгновение она от нахлынувшего блаженства утратила связь с миром. Затем, будто очнувшись, произнесла:

– Ты христианка, Флора? Ах да, конечно, христианка, – она об этом написала. Видишь, как милостив наш Господь Спаситель? Дай мне твои руки, девочка. Приложи их к моей груди. Чувствуешь, как радостно бьется материнское сердце?

– Господи! – заливаясь слезами, прошептала гитана. – Ах, если бы у меня была мать, такая, как вы!

Принцесса опять прижала ее к себе.

– Она тебе рассказывала обо мне? – спросила она. – О чем вы с ней говорили? В то время, когда вы познакомились, она была еще ребенком. Понимаешь ли, дорогая Флора, – не дожидаясь ответа, продолжала принцесса. От волнения она не могла молчать ни минуты, – мне кажется, что Аврора меня страшится! Флорочка, милая, поговори с ней! Умоляю тебя. Если это будет продолжаться, я не вынесу, – просто умру.

– Сударыня, – ответила донья Круц, – неужели из того, что написано на этих листках, не ясно, как безмерно она вас любит?

– О, да, да! Конечно! – согласилась принцесса. – Как найти слова, чтобы выразить мои чувства, когда я читала ее дневник! У нее веселое жизнерадостное сердце, как у ее отца. Однако даже я, я прожившая в печали без малого двадцать лет, когда то тоже была озорной и веселой. Веселой, не смотря на то, что дом, в котором я родилась, где прошли мои детство и юность, был сущей тюрьмой; я любила петь, смеяться, танцевать, подыгрывая себе испанскими кастаньетами, и была такой вплоть до того страшного дня, когда вся моя радость ушла вместе с моим мужем, моим единственным возлюбленным в могилу.

Резко вскинув руки, принцесса прижала ладони к своим пылающим щекам.

– Глядя на меня, тебе, наверное, кажется, что бедная женщина тронулась умом. Верно?

Донья Круц с беспокойством посмотрела на принцессу.

– Не пугайся, девочка. Ничего. Просто я еще не привыкла быть счастливой и кажусь сумасшедшей. Это пройдет. И вот что я тебе скажу, Флора. Ты, наверное, удивишься, но я твердо знаю, моя дочь точь в точь такая, как я. В тот день и час, когда она поняла, что полюбила, ее веселье исчезло. На последних страницах дневника я заметила подтеки от слез.

Она взяла гитану за руку и возвратилась на прежнее место. На ходу она несколько раз оглядывалась на кушетку, где спала Аврора, и было заметно, что какое-то неясное беспокойство отстраняет ее от дочери.

– Она меня любит, я в это верю. Конечно, любит, – продолжала принцесса. – Но первая улыбка, та, что ей запомнилась над детской кроваткой, была не моей; а принадлежала ему. Кто ей давал первые уроки? Тоже он. От кого она узнала имя Бога? Опять же от него! О, Флора, дорогая, заклинаю тебя, во имя всего святого никогда ей не говори, сколько в моей душе накопилось боли, и какой гнев, какую ревность я испытываю к этому человеку!

– Сейчас ваши слова идут не от сердца, сударыня! – тихо возразила донья Круц.

Принцесса до боли стиснула ей руку и горячо воскликнула:

– Нет от сердца! От самого сердца! Они вдвоем гуляли на лугах в Памплоне. Чтобы с ней играть он сам становился ребенком. Разве это занятие для мужчины, даже, если то родной отец? Это должна делать мать! Возвращаясь с работы, он приносил ей игрушки и лакомства. Смогла бы я сама, окажись я в чужой стране в бедности, позаботиться о моей девочке лучше, чем это делал он? О, он прекрасно знал, что этим отнимет у меня материнство, присваивает себе одному благородную нежность детской души!

– О сударыня! – снова попыталась возразить гитана.

– Что такое? Ты хочешь его защищать? – перебила принцесса, вздрогнув, будто от озноба. – Выходит, и ты на его стороне? Конечно, я вижу, что это так, – произнесла она, горько усмехнувшись. – Значит не только для моей дочери, но и для тебя он дороже, чем я!

Донья Круц страдальчески прижала руки к груди. В глазах принцессы дрожали слезы.

– О, этот человек! Этот человек! – всхлипывая, восклицала она. – Я одинокая женщина, вдова. В моей жизни не осталось ничего, кроме надежды на дочернюю любовь моей девочки!

Донья Круц стояла в молчании, пораженная несправедливостью столь эгоистичной материнской любви.

Принцесса опустилась в кресло и принялась перебирать листки, словно намеревалась их вновь перечитывать.

– Сколько раз, – воскликнула она, – сколько раз он ей спасал жизнь? Три? Семь? Одиннадцать?… Жизнь, которую ей дала я, я…

Принцесса пыталась найти в записках нужное место. Но почему-то ей это не удавалось. Ее запал мало-помалу утихал. Наконец, отложив листки, она устало откинулась на спинку и, будто смирясь, прошептала:

– Наверное, так и должно быть. Выходит, ему она обязана большим, нежели мне.

– Но ведь вы ей мать, сударыня, – осторожно возразила донья Круц.

Принцесса подняла на нее исполненный страдания взгляд.

– Зачем ты это говоришь? – вздохнула она. – Хочешь меня утешить? Конечно, каждый человек обязан любить мать. Ибо сказано: «Почитай отца и мать». Это долг каждого христианина. Однако, если моя дочь будет меня любить, лишь исполняя долг, я умру от горя.

– Но, сударыня, перечитайте ее рукопись. Сколько неподдельной горячей нежности, сколько идущей от сердца почтительности во всех строках, где она говорит о вас!

– Ах, милая Флора, доброе мое сердечко! Ты же видишь, я несколько раз уже порываюсь сделать то, о чем ты говоришь, и все не могу. Не решаюсь. Попросту боюсь. На этих листках, которые я целовала, есть суровые, и даже жестокие слова. В них звучит угроза. Там, где она подозревает, будто мать может стать между нею и ее другом, ее слова делаются безжалостными и острыми, как кинжал. Мы же с тобой вместе их читали. С какой убежденностью она осуждает матерей, обуянных гордыней!

По телу принцессы, будто от порыва осеннего ветра, пробежала дрожь.

– Но, ведь, вы не из их числа, сударыня. Не так ли? – заметила донья Круц, поглядев принцессе в глаза, и той показалось, что во взгляде гитаны промелькнул лукавый огонек.

– Во всяком случае, была, – тяжело вздохнула Аврора де Келюс и закрыла ладонями лицо. В другом конце комнаты на кушетке зашевелилась Аврора младшая и что-то сквозь сон пробормотала. Принцесса вздрогнула, поднялась из кресла и тихонько на цыпочках подошла к спящей дочери. При этом она за собой поманила донью Круц, так как нуждалась в ее поддержке.