Соседи (СИ) - Drugogomira

Вот так представишь – и снова радужные единороги табунами бегут по пушистой розовой вате, и ничего не остается, кроме как вновь и вновь закатывая глаза, призывать себя снизить набранную высоту. Пытаешься обнаружить в голове остатки разума, но, судя по всему, в поисковой операции теперь может помочь разве что мощный прожектор, и то не факт. Одно понимаешь: с обитающей за стенкой тёть Надей о желании спрятаться от всех в норе можно забыть. Придётся выключить собственника, включить совесть и заставить себя считаться с чужой потребностью в регулярном общении – во избежание нежелательных последствий. Даже по самым оптимистичным оценкам, перспектива так себе.

Заклинаешь небо, чтобы Уля там себе что-то в ближайшее время надумала. Желательно, конечно, в пользу скорейшего «отпочкования», и тогда ты будешь готов увезти её отсюда хоть куда в течение пары недель. Началась бы совсем другая, неизвестная, но такая соблазнительная – в собственных несмелых фантазиях – жизнь. На всякий случай не торопишься раскатывать губу, однако же внутри что-то сладко сжимается каждый грёбаный раз, стоит вернуться к размышлениям на эту тему. Нравится тебе об этом даже просто думать. Просто представлять.

Интересно, что сказали бы, глядя на твою стремительно отъехавшую крышу, родители? Ясно что, тут и гадать не надо: отец бы лично упаковал твоё барахло, а мама перекрестила бы на дорожку, утирая скупую слезу носовым платочком. Потом бы, конечно, наезжала в гости с пирогами, но это… Для обеих мам – твоей собственной или её – двери всегда были бы открыты. Ну, так тебе сейчас в своём трансе кажется.

Сегодня при мыслях о семье на душе гораздо легче, и пока новое состояние непривычно. Нет ощущения тотального одиночества и неподъемной глыбы на сердце, с которыми уже привык просыпаться и засыпать в сентябре. А есть чувство принятия и облегчения, ведь из календаря вычеркнуты очередные сутки. И совесть за внезапный перекос не мучает: ты и так постоянно с родителями, мыслями и памятью. Картинки прошлого то и дело возникают перед внутренним взором. Кажется, за минувшие годы каждая совместная минута поднята на поверхность сотни и сотни раз.

Сегодня хочется не принудительно выключить мир, растворив сознание в крепком алкоголе, а достать из коллекции винила их любимую Сандру и позволить наконец этой музыке заполнить квартиру. И вспоминаешь ты не как отказался от той поездки в горы под совершенно левым, надуманным предлогом, а как воспиталка подняла тебя посреди тихого часа, привела в кабинет директора, а там сидели они. Оба. И мама сказала: «Здравствуй, Егор. Мы хотим быть твоими мамой и папой. Мы хотим тебя отсюда забрать. Ты согласен?». В её левой руке тряслась какая-то тонюсенькая подшивка, дело твоё, видимо, а правая комкала истерзанный платок. Вспоминаешь поглотившую кабинет тишину, замершую за столом директрису и себя, застывшего под сверлящими взглядами и не готового верить ни одному слову этой странной женщины. «Херовая шутка», — вот единственная мысль, что металась тогда в черепной коробке. Ты же не такой, кривой-косой-неправильный. Ты недостойный. Ты ж «ящик Пандоры». Зачем ты им сдался? Вспоминаешь влагу в маминых глазах и изучающе-пронзительный взгляд отца. Ещё, как в тот момент думал о том, что ведь видел её уже несколько раз: стоя за прутьями забора детдома, она внимательно вглядывалась в ораву матерящихся, как сапожники и дымящих, как паровозы детей, словно высматривая кого-то, и ты чувствовал тяжесть её взора на своей шкуре. И тогда ты резко оборачивался и гордо вздёргивал подбородок, чтобы молча сообщить ей, что не нуждаешься ни в жалости, ни в пустом, ничего не значащем, бестолковом внимании. И вообще: да, вот такой ты, и что?! Восьми лет не было, а уже ожесточился на весь белый свет и никому не верил. Один раз она через забор подозвала и поинтересовалась, как звать. Ты и буркнул от неожиданности как есть. В глаза не смотрел, ни к чему. А она ответила чудно́: «Так и знала».

Вспоминаешь, как там, в кабинете директора, перевел взгляд на непроницаемое лицо директрисы, свой молчаливый, вялый кивок, как во сне. Сухую, надтреснуто прозвучавшую фразу: «Осталось уладить ряд формальностей. Егор, выйди. А вас, Мария Петровна, я попрошу остаться». Как выперся в коридор, сел под дверью на скамейку и слушал: «Валентина Ивановна, Артём Витальевич, последний раз спрошу, вы уверены? Вы отдаёте себе отчёт? Понимаете, на что подписываетесь? Мы не можем дать вам никаких гарантий. У нас нет данных от роддома, нет данных о родителях, заболеваниях в его роду. Он отказник, подкидыш. Может, там шизофреников семья, или алкашей. Или наркоманов. Может, у него сердца порок, которого мы видеть не можем. А генетика ведь проявится… ВИЧ и гепатита нет, кровь чистая, но поймите, всё-таки возможностей полноценного медицинского обследования в наших условиях мы не имеем. А характер-то у него ого-го… Вы просто пока этогоне видели! Это ребёнок-сюрприз. Строптивый, упрямый, себе на уме, молчаливый, не вытрясешь из него ничего и ничего не добьёшься. Впервые с таким сталкиваюсь. Это стена. Не подчиняется никому, творит, что в голову взбредёт, всё мир на прочность пробует. Одни проблемы у нас с ним. И в предыдущих учреждениях не справлялись, уверяю. Притча во языцех, а не воспитанник. Вы же через неделю назад его приведёте, зачем травмировать?».

И мамино, до сих пор отдающее звоном в ушах: «Мы уверены».

Вспоминаешь, как перестал спать, не разрешал себе поверить в их возвращение и не говорил никому, совсем-совсем. И как в апреле они вдруг пришли вновь, на этот раз с сумкой абсолютно новых вещей. В ней обнаружилось всё: от накрахмаленного белоснежного белья и первых в жизни кроссовок до шерстяного шарфа и мягкой двухцветной куртки, в которую можно было дважды обернуться и которую потом еще четыре года относил. Куртка была наполовину зеленой, наполовину красной и пахла не затхлостью и чужим потом, а чем-то совершенно незнакомым. Как и шарф. И кроссовки. И кофта, и джинсы, и всё в той сумке. Потом только, спустя время, понял, что это особенный, неповторимый запах только-только купленной одежды. Вспоминаешь, как мама присела перед тобой на корточки, взяла руки в тёплые ладони и прошептала: «Егор, мы пришли за тобой. Иди переодевайся, ничего отсюда не забирай, всё у тебя теперь будет… Святые угодники, какой же ты у нас воробышек тощий… Тём, глянь только…». А забирать тебе и так было нечего. А папа стоял сзади хмурясь. А ты застыл, тупил и по-прежнему не верил. А сердце билось часто-часто. И какая-то воспиталка порадовалась негромко: «Слава Богу. Отделались». Удивлённые, завистливо-тоскливые взгляды оставшихся за тем забором невольно вспоминаешь тоже. Не мог их не видеть, не мог не чувствовать и после не смог забыть. Сам таким других всю жизнь провожал.

«Мы хотим быть твоими мамой и папой».

Так и не понял, почему они выбрали тебя, чем ты им приглянулся. Никогда, ни разу ни мать, ни отец не заикнулись о причинах, а ты ни разу не спросил, интуитивно боясь услышать ответ, который тебя расстроит. Лишь однажды мама обмолвилась: мол, знала, что усыновит мальчика с именем Егор. Ты был единственный на весь батор{?}[От слова “инкубатор”. Сленг детдомовцев] Егор. Её слова ты принял за шутку.

Не знаешь ты, почему они выбрали именно тебя, но они отдали тебе всю свою Любовь. Они изменили всю твою жизнь. Они тебе её дали, жизнь эту, а не кто-то другой. И сегодня в память о том, как иногда они танцевали в этой комнате вдвоём, будет звучать мамина любимая Сандра.

..

— Дело хорошее! Валечка была бы счастлива, — часто-часто закивала головой баб Нюра. К ней Егор, как и пообещал накануне, заглянул вечером. Вернулся домой со съёмок, высидел полчаса в задумчивой тишине кухни и пошел. — За меня не волнуйся, Егорушка, с таким вниманием и заботой я не пропаду. Не забывай, позванивай, а больше мне ничего и не надо.

«Егорушка…»

Только баб Нюре он такое позволял. Она, конечно, как всегда: толком ничего и сообщить не успел, а она все выводы уже сделала, уже почувствовала, чем пахнет, и уже благословила вон. А Егор всего-то навсего заикнулся о том, что, если он сменит район, видеться они будут реже. Просто к слову пришлось.