7 лучших историй для мальчиков - Вальтер Скотт

При этих великодушных словах в толпе раздался тихий, но ясный шепот одобрения; даже самые свирепые делавары восхитились при виде такой мужественной решимости. Магуа остановился, и одно мгновение казалось, будто он колеблется. Но, взглянув на Кору глазами, в которых свирепость как-то странно сочеталась с восторженным удивлением, он принял окончательное решение.

Выразив свое презрение к предложению разведчика, он немедленно вскинул голову и сказал твердым, уверенным голосом:

– Хитрая Лисица – великий вождь, он не меняет своих решений… Пойдем, – обратился он к пленнице, властно кладя руку ей на плечо. – Гурон не пустой болтун: мы идем.

Девушка отшатнулась с гордым, полным женского достоинства видом; ее темные глаза вспыхнули, яркий румянец, похожий на прощальный луч заходящего солнца, разлился по лицу.

– Я твоя пленница, и, когда наступит время, я буду готова идти хотя бы на смерть, но сила здесь ни при чем, – холодно проговорила она и, обернувшись к Соколиному Глазу, прибавила: – От души благодарю вас, великодушный охотник! Ваше предложение бесполезно, я не могла бы принять его, но вы можете оказать мне услугу даже большую, чем та, которую вы так благородно предлагали. Взгляните на это несчастное, изнемогающее дитя! Не покидайте ее, пока она не доберется до места, где живут ее друзья! Я не стану говорить, – прибавила она, крепко пожимая жесткую руку разведчика, – что ее отец наградит вас, – люди, подобные вам, стоят выше наград, но он будет благодарить и благословлять вас. Боже мой, если б я могла услышать благословение из его уст в эту ужасную минуту!..

Голос ее внезапно прервался; она молчала в течение нескольких минут, потом подошла к Дункану, поддерживавшему ее бесчувственную сестру, и добавила более спокойным тоном:

– Мне остается еще обратиться к вам. Мне не надо просить вас беречь сокровище, которым будете обладать. Вы любите Алису, Хейворд, и ваша любовь простила бы ей тысячу недостатков! Но она добра, кротка, мила. У нее нет ни одного недостатка, который мог бы заставить покраснеть самого гордого из людей. Она красива… О, удивительно красива! – прибавила она с любовью и печалью, кладя смуглую руку на мраморный лоб Алисы и откидывая золотые волосы, падавшие девушке на глаза. – А душа ее чиста и белоснежна. Я могла бы сказать еще многое, но пощажу вас и себя…

Голос ее замер, она наклонилась над сестрой. После долгого, горестного поцелуя она поднялась и со смертельно бледным лицом, но без малейшей слезинки в лихорадочно горящих глазах повернулась к дикарю и сказала по-прежнему надменно:

– Ну, теперь я готова идти, если вам угодно.

– Да, уходи! – крикнул Дункан, передавая Алису подбежавшей индейской девушке. – Уходи, Магуа, уходи! У делаваров свои законы, которые запрещают удерживать тебя, но я… я не обязан подчиняться им. Ступай, злобное чудовище, чего же ты медлишь?

Трудно описать выражение, с которым Магуа слушал слова молодого человека. Сначала на лице его мелькнуло злорадство, но в следующее же мгновение на нем застыла маска холодного коварства.

– Лес открыт для всех, – отвечал он. – Щедрая Рука может идти туда.

– Постойте! – крикнул Соколиный Глаз, хватая Дункана за руку и насильно удерживая его. – Вы не знаете вероломства этого дьявола. Он заведет вас в засаду, а ваша смерть…

– Гурон… – прервал его Ункас. До сих пор, покорный строгим обычаям своего племени, он оставался внимательным, серьезным слушателем всего, что происходило перед ним. – Гурон, справедливость делаваров исходит от великого Маниту. Взгляни на солнце. Оно озаряет сейчас верхние ветви вон тех кустов. Твой путь открыт и недолог. Когда солнце поднимется над деревьями, по твоим следам пойдут люди.

– Я слышу карканье вороны! – сказал Магуа с насмешливым хохотом. – Догоняй! – прибавил он, грозя рукой толпе, медленно расступившейся перед ним. – Вейандоту не страшны делавары! Собаки, зайцы, воры, я плюю на вас!

Его презрительные слова были выслушаны делаварами в мертвом, зловещем молчании. Магуа беспрепятственно направился к лесу, уводя с собой пленницу, под защитой нерушимых законов гостеприимства.

Глава XXXI

Флюэллен. Избивать мальчишек и обоз! Это противно всем законам войны. Более гнусного злодейства и придумать нельзя. Скажите по совести, разве я неправду говорю?

Пока враг и его жертва были еще на виду у толпы, делавары оставались неподвижны, словно прикованные к месту, но как только гурон исчез, могучие страсти вырвались наружу, и толпа заволновалась, как бурное море. Ункас продолжал стоять на возвышении, не отрывая глаз от удалявшейся Коры, пока цвет ее платья не смешался с листвой леса. Сойдя с возвышения, он молча прошел среди толпы и скрылся в той хижине, откуда его недавно вывели. Наиболее серьезные и наблюдательные воины заметили гнев, сверкавший в глазах молодого вождя, когда он проходил мимо них. Таменунда и Алису увели, женщинам и детям приказано было разойтись. В продолжение следующего часа лагерь походил на улей потревоженных пчел, дожидавшихся только появления своего предводителя, чтобы пуститься в дальний полет.

Наконец из хижины Ункаса вышел молодой воин; решительным шагом он направился к маленькой сосне, росшей в расселине каменистой террасы, содрал с нее кору и безмолвно вернулся назад. За ним вскоре пришел другой и оборвал с дерева ветви, оставив только обнаженный ствол. Третий раскрасил ствол темно-красными полосами. Все эти проявления воинственных намерений вождей были встречены воинами в угрюмом, зловещем молчании. Наконец показался и сам могиканин; на нем не было никакой одежды, кроме пояса и легкой обуви; половина его красивого лица была сплошь разрисована угрожающей черной краской.

Медленной, величественной походкой Ункас подошел к раскрашенному стволу дерева и стал ходить вокруг него размеренными шагами, исполняя что-то вроде древнего танца и сопровождая его дикими звуками боевой песни своего народа. Песня была то печальной, даже жалобной, и могла соперничать с песнями птиц; то звуки ее внезапно обретали такую глубину и силу, что слушателей охватывала дрожь. В ней было мало слов, но они часто повторялись. Если бы можно было их перевести, то они звучали бы примерно так:

Маниту! Маниту! Маниту!Ты велик, ты благ, ты мудр!Маниту, Маниту!Ты справедлив!В небесах, в облаках – о! – я вижуМного пятен – много темных, много красных,В небесах – о! – я вижуМного туч.

И в лесах и вокруг – о! – я слышуВопли, протяжные стоны и крик,В лесах – о! – я слышуГромкий крик!

Маниту! Маниту! Маниту!Я слаб – ты силен, я бессилен.Маниту! Маниту!Мне помоги!

Конец каждой строфы Ункас пел громко и протяжно, что вполне соответствовало выраженным в ней чувствам. Первый куплет песни, где выражалось почитание, Ункас пропел спокойно и величаво; второй куплет был описательный; в третьем куплете смешались все ужасные звуки битвы, и, срываясь с уст молодого воина, эта строфа воспринималась как страшный воинственный призыв. В последнем куплете, как и в первом, слышались смирение и мольба.

Трижды повторил Ункас эту песнь и три раза протанцевал вокруг дерева.

Когда в первый раз он пропел свой призыв, один суровый уважаемый вождь ленапов последовал его примеру и запел тот же мотив, хотя с другими словами. Воин за воином присоединялись к танцующим, и так один за другим все воины, наиболее известные храбростью среди своих соплеменников, приняли участие в пляске. Вся эта сцена внушала безотчетный страх. Грозные лица вождей казались еще страшнее от дикого напева, в котором сливались их гортанные голоса. Ункас глубоко всадил в дерево свой томагавк и испустил крик – свой боевой клич. Это клич означал, что он берет на себя предводительство в предстоящем походе.

Сигнал пробудил все страсти, дремавшие до сих пор в делаварах. Около ста юношей, удерживаемых до тех пор застенчивостью, свойственной их возрасту, бешено кинулись к воображаемой эмблеме врага и стали раскалывать дерево, щепа за щепой, пока от него ничего не осталось – одни только корни в земле.

Как только Ункас вонзил в дерево свой томагавк, он вышел из круга и поднял глаза к солнцу. Оно как раз подходило к точке, возвещавшей конец перемирия с гуронами. Выразительным жестом руки он сообщил об этом факте, и возбужденная толпа, прекратив мимическое изображение войны, с криками радости стала готовиться к опасному походу против врага.

Вид лагеря сразу изменился. Воины, уже вооруженные и в боевой раскраске, снова стали спокойны; казалось, всякое сильное проявление чувств было невозможно для них. Женщины высыпали из хижин с песнями, в которых радость и печаль смешивались так, что трудно было решить, какое чувство одерживает верх. Никто не оставался без занятия. Кто нес свои лучшие вещи, кто – детей, кто вел стариков и больных в лес, расстилавшийся с одной стороны горы. Туда же удалился и Таменунд после короткого трогательного прощания с Ункасом; мудрец расстался с ним неохотно, как отец, покидающий своего давно потерянного и только что найденного сына. Дункан в это время отвел Алису в безопасное место и присоединился к разведчику. Выражение лица Хейворда показывало, что он со страстным нетерпением ожидает грядущего боя.