Я, Клавдий - Роберт Грэйвс

Я прекрасно себя чувствовал весь год, никто ни разу не покусился на мою жизнь, и единственный переворот, который попытались совершить, кончился самым позорным образом для его зачинщика. Им был Азиний Галл, внук Азиния Поллиона и сын первой жены Тиберия, Випсании, от Галла, за которого она затем вышла замуж и которого так ненавидел Тиберий, уморивший его в конце концов голодной смертью. Любопытно, как подходит некоторым людям им имя. "Галл" значит "петух", а "Азиний" - "осел", и Азиний Галл был поистине помесью осла и петуха по своей глупости и хвастливости - вряд ли вы нашли бы ему пару во всей Италии, ищи хоть целый месяц. Представьте только: не заручившись поддержкой войск, не имея достаточно денег, он вообразил, будто его "сильной" личности и благородного происхождения хватит, чтобы немедленно привлечь сторонников!

В один прекрасный день он появился на ростральной трибуне в центре рыночной площади и принялся разглагольствовать перед собравшейся толпой о порочности тирании, подробно останавливаясь на том, как Тиберий убил его отца, и призывая вырвать с корнем род Цезарей и передать монархию тому, кто ее достоин. Из его туманных намеков толпа поняла, что Азиний Галл имеет в виду самого себя, и принялась смеяться и аплодировать. Он был очень плохой оратор и самый уродливый человек в сенате, не более четырех футов шести дюймов роста, с узкими покатыми плечами, большим длинным лицом, рыжеватыми волосами и крошечным ярко-красным носиком (он страдал несварением желудка), однако считал себя Адонисом и Геркулесом в одном лице. Я думаю, на всей рыночной площади не нашлось никого, кто принял бы его всерьез, отовсюду стали доноситься шутки, люди кричали: "Asinus in fegulis"12, "Asinus ad lyram"13 и "Ex Gallo lac et ova"14. ("Осел на черепичной крыше" говорят в народе, когда внезапно появляется что-нибудь нелепое и смешное, "осел, играющий на лире" означает неумелое исполнение любого дела, а "петушиное молоко" и "петушиные яйца" - это бредовые надежды.) Однако ему продолжали аплодировать после каждой фразы, чтобы посмотреть, какую еще он выкинет глупость. И действительно, закончив свою речь, Галл попытался повести толпу во дворец, чтобы скинуть меня с трона. Они последовали за ним длинной процессией по восемь человек в ряд, но, не дойдя шагов двадцать до внешних дворцовых ворот, внезапно остановились, предоставив ему идти дальше в одиночку, что он и сделал. Часовые у ворот пропустили его без единого слова, ведь он был сенатор, и Азиний, выкрикивая по моему адресу угрозы, прошествовал вперед, и только попав во внутренние покои дворца, осознал, что он один. (Толпа бывает не только глупа и труслива, порой она остроумна и жестока.) Вскоре его арестовали, и хотя вся эта история была смешна и нелепа, я не мог посмотреть на нее сквозь пальцы: я отправил его в изгнание, но не дальше Сицилии, где у него были родовые поместья.

- Убирайся и кукарекай на своей навозной куче, или кричи "и-аа" на своем поле с чертополохом, выбирай любое, но чтобы я тебя больше не слышал,сказал я уродливому злобному карлику.

Гавань в Остии все еще не была закончена, а у нас уже ушло шесть миллионов золотых. Самая трудная техническая задача заключалась в постройке острова между оконечностями двух огромных молов, и, хотите верьте, хотите нет, решил ее не кто иной, как я. Помните громоздкий корабль, построенный Калигулой для перевозки обелиска, на котором мы переправили в Британию верблюдов и слонов и доставили их обратно целыми и невредимыми? Он снова стоял в Остии; за это время он всего два раза покидал гавань, чтобы привезти из Египта цветной мрамор для постройки храма Венеры в Сицилии. Но капитан сказал мне, что судно становится непригодно к плаванию и он не рискнет снова выйти на нем в море. И вот однажды ночью, когда я лежал без сна, мне пришла в голову мысль: а что, если нагрузить его камнями и потопить? Это будет очень неплохое основание для острова. Но я тут же отказался от этой мысли - ведь не успеем мы нагрузить судно на четверть, как вода подступит к планширу, а стоит ему накрениться, все камни посыпятся в воду. Я подумал: "Вот была бы у нас под рукой Медуза Горгона, чтобы обратить весь корабль в одну колоссальную глыбу!" И эта причудливая мысль - мне часто в голову приходят такие фантазии, когда я крайне переутомлен,- породила поистине блестящую идею: почему бы не заполнить судно сравнительно легким цементом, а затем открыть люки и потопить его? В воде цемент твердеет.

Эта идея пришла мне в голову часа в два ночи, и я тут же хлопнул в ладоши, чтобы разбудить вольноотпущенника, и послал его за моим главным строителем. Примерно через полчаса - он жил на другом конце города - тот появился передо мной, едва переводя дух и дрожа всем телом: возможно, он ожидал, что его казнят за ту или иную оплошность. Я взволнованно спросил его, можно ли осуществить мой замысел, и с разочарованием услышал, что цемент недостаточно прочно застывает в морской воде. Однако приказал, чтобы в течение десяти дней он нашел способ этого добиться.

- Десять дней,- сурово повторил я.- В противном случае...

Он подумал, что "в противном случае..." было угрозой, но, если бы ему не удалось ничего сделать, я объяснил бы ему свою шутку: я хотел всего лишь сказать, что "в противном случае нам придется отказаться от этого плана". Страх сделал его более сообразительным, и в результате недели самых безумных экспериментов он добился того, что цемент намертво застывал при соприкосновении с морской водой. Это был особый цемент - смесь обычного, получаемого из цементных карьеров в Кумах, с глиной, найденной в окрестностях Путеол, и теперь это громадное судно легло нерушимым монолитом на дне моря у входа в гавань на вечные времена. Сверху мы построили остров, используя огромные камни и этот же цемент, а на острове - высокий маяк. С верха башни каждую ночь светит сигнальный огонь; питает его скипидарное масло. Огонь отражается от больших листов полированной стали, что удваивает его яркость и направляет свет постоянным потоком на устье реки. Чтобы построить гавань, понадобилось десять лет и двенадцать миллионов золотых, и до сих пор еще ведутся работы в канале, но это великий дар городу, и пока мы - хозяева морей, Рим не будет голодать.

Казалось, для меня и Рима все идет хорошо. Страна процветала, народ был доволен, армии повсюду одерживали победы: Авл закреплял мое завоевание Британии, блестяще выигрывая один за другим бои со все еще не покоренными нами племенами белгов на юге и юго-западе страны; религиозные обряды исполнялись регулярно и пунктуально; нужды не было даже в беднейших кварталах города. Я сумел наконец расквитаться со своими задолженностями в суде и нашел способ окончательно решить ряд дел. Мое здоровье не оставляло желать лучшего. Мессалина казалась мне еще прекрасней. Дети росли крепкие и здоровые, маленький Британик был развит не по летам, чем всегда отличались (я-не в счет) дети из рода Клавдиев. Единственное, что меня огорчало,- тот невидимый барьер, который стоял между мной и сенатом и который я был не в силах сломать. Я делал все, чтобы выказать уважение к сословию сенаторов, в особенности к тем, кто имел полномочия консула, и к судьям первого класса, но ответом мне было подобострастие и подозрительность, которые я ничем не мог объяснить и не знал, как с ними бороться. Я решил возродить старинную должность цензора, обязанности которого блюсти мораль при империи перешли к императору, и в этой популярной некогда должности снова преобразовать сенат, избавившись от тех, кто ставил мне палки в колеса или просто не приносил никакой поль-зы. Я повесил в здании сената уведомление, где просил его членов обдумать собственные обстоятельства и решить, может ли он по-прежнему служить Риму в своем качестве сенатора и, если он чувствует, что не отвечает необходимым требованиям по материальному положению или способностям, отказаться от должности. Я намекнул, что те, кто не откажутся сами, будут с позором исключены. Я поторопил события тем, что разослал личные предупреждения сенаторам, которых намеревался вывести из сословия в случае, если они не уйдут по собственному почину. Таким образом, я избавил сенат от ста человек, а тех, кто остался, возвел в патрицианское достоинство. Это расширение сословия патрициев имело то преимущество, что увеличивало число кандидатов для высших жреческих постов, а также предоставляло больший выбор невест и женихов для членов старых патрицианских семей, так как четыре патрицианских рода, основоположниками которых были последовательно Ромул, Луций Брут, Юлий Цезарь и Август, практически вымерли один за другим. Казалось бы, чем богаче и могущественнее род, тем быстрее и пышнее он будет разрастаться, но в Риме дело обстояло иначе.

Однако даже эта чистка сената не принесла ощутимых результатов. Дебаты были чистым фарсом. Однажды, во время моего четвертого консульства, когда я поставил на обсуждение некоторые правовые реформы, сенаторы отнеслись к этому так безучастно, что я был вынужден объясниться начистоту: