Красное колесо. Узел III Март Семнадцатого – 3 - Александр Солженицын

А дальше Гулай стал замечать у этого земгусара в терминологии признаки социологии и даже чуть не философии – и догадался: этот – из публики, отрепетированной в социал-демократических кружках, а то из тех провинциальных юных интеллигентов, какие читают гимназисткам лекции по философии, чтобы верней уложить по выбору в постель, в Харькове знал Гулай такого Межлаука.

Солдаты слушали смирно, хотя с глазами стеклянистыми. Прапорщик понёс и дальше – «история всех революций показывает… миражи оптимизма… преодолеть негативность организации», – вдруг кто-то из батарейцев сзади звучно приговорил:

– Зюньзя!

– и передался, перекатился смешок. Прапорщик не понял, не заметил, а солдаты стали шевелиться, доставать кисеты, скручивать газетные махорочные цыгарки. И задымило по всему расположению, а кто от дыма отмахивался – казалось: от докладчика.

А Зюньзя не заметил бесповоротного – и ещё разгорячался, уже и с жестами, да вольно было речь держать – ни обстрелу, ни ветру, ни снегу, ни холоду, – то ли ждал сопротивления от здешних офицеров, косо поглядывал в их сторону. Но унизительно было бы Косте Гулаю тратить свою превосходную философскую диалектику на этого мордатенького поросёнка.

Секретарь сидел над чистым листом, не понимая, что ему писать.

Капитан Клементьев и не смотрел на Зюньзю, а куда-то поверх стволов, будто обдумывал стрельбу. Несмотря на то, что он молод, в привычках у него что-то немолодое. Командира же батареи не было.

Наконец Зюньзя заметил, что его вовсе не слушают, и покинул свою фразеологию, стал подделываться под лубочный стиль, ища сочувствия в солдатских лицах: «совсем невтерпёж, невмоготу стало жить бедному люду… царские холопы… полиция грабила живого и мёртвого… начальство только и делало, что запрещало жить своим умом…»

Думали – все выборы будут двадцать минут, не рассчитали: время-то близилось к обеду. Народ забеспокоился, закашлялся, больше зашевелился. Наводчик 2-го орудия хозяйственный Прищенко не выдержал и высоко поднял руку, будь что будет.

Зюньзя заметил:

– Вам, товарищ, что? Отойти? Пожалуйста, разрешения не надо.

Прищенко слез с лафета, переминаясь:

– Да нет, господин прапорщик. Чего ж впорожную вола гонять? Вот-вот куфня приедет.

Зюньзя обиделся на грубость:

– Как же так, товарищи? Я вам – момент объяснял, а теперь должен объяснить о взаимоотношении с офицерами и о роли комитетов.

– Так вы, товарищ господин, и сказывали бы с конца, а то куфня приедет.

– Чего тары-бары размолачивать! – резким дерзким голосом закричал сзади Евграфов. – Давайте выборы!

Высокий страшноватый Хомутов высморкал на снег одну ноздрю, другую, обтёр нос рукавом шинели и с пучка хвороста у грозил:

– Немец молчить-молчить, а как бухнет раз-другой, тут нас всех и потрафит.

Улыбка презрения прошла по мясистеньким губам приезжего прапорщика. Он посмотрел на них светлыми глазами:

– Так как же мне, товарищи, с вами говорить? – и на беду опёрся о стол, а тот шатнулся, и секретарь подхватил прапорщика под локоть. И ещё менее уверенно: – Я – не знаю.

– Ну а не знаешь – не берись! – резко опять крикнул Евграфов сзади.

Кто-то застыдился, смягчил:

– Господин прапорщик, да ты нас не слушай. Средь нас такого наскажут – на плечах не унесёшь и на возу не утянешь.

Загудели батарейцы: про что дело идёт? хотим знать. У Зюньзи появилась в руках какая-то бумажка.

Но уже не слушали его, а запросили своего капитана:

– Ваш высбродь!… То ись, господин капитан. Объяснить вы нам по-простому: о чём дело идёт?

Капитана Клементьева любили: имел он сочувствие к батарейцам, и никогда никого попусту не распекал.

Со своей манерой молча похаживать-посматривать, он и сейчас присмотрелся – встал – перешёл к столику ближе, но не касался его, и не искал положения рук, улривычного военного они всегда хорошо висят.

– Да что ж, ребята, – заговорил негромко, но всё было слышно. – Тут дело такое. Старый порядок – кончился. А нам – жить нужно.

И остановился. Да кажется, всё главное и сказал. Поняли.

Гулай подумал: и правда. Какой бы там космический аспект революция ни имела – а нам жить нужно.

– Вот и приходится новый порядок заводить, – так же сдержанно и печально объяснял капитан. – И новый порядок придумал, в помощь командиру и в вашу защиту, – батарейные комитеты. Вот вам и нужно в этот комитет выбрать трёх человек. И всё.

– Так это – ещё новое начальство будет? – закричали, смекнули сразу. – А фейерверкера на что?

Один телефонист громко крикнул за комитет. Ему:

– Заткнись, проволочная катушка!

Переругивались.

Приезжий прапорщик бесполезно стучал карандашиком по столу.

Капитан надумал ещё сказать. Замолчали.

– Батарейный комитет будет заведывать всеми батарейными делами, кроме боевого и строевого. Дел таких немало. Например, кому идти в наряд, на кухню или к лошадям. Кому обмундирование дать, кому не дать, – комитет и решит.

– Ого-о-о! – закричали.

– Не-е-е! Лучше нехай фельдфебель! Он приобычен, рука наторена.

– Не, вашескро… господин капитан! – кричали возмущённо. – Подпусти кого к обмундировке – так на себя напялит и ещё в запас возьмёт.

– А выбирайте таких, что не возьмут, – пожал плечами Клементьев и ушёл на свою табуретку.

Дело перешло опять к Зюньзе. А бумажка в его руках оказалась списком кандидатов – кто, когда, где успел её написать и ему подсунуть?

Прочёл старшего орудийного фейерверкера.

– Ничаво, – отозвался смиряющий голос. – Повертит тебя строго, но что требуется – отпустит.

– Да погрозится, что морду набьёт, коли чистым ходить не будешь.

Уж этот – раздавал, ничего.

– Старший фейерверкер Теличенко.

– Энтот себе лучшенькое отложит!

– Возле воды ходить, да не замочиться?

– Пущай, ничего, подходящий.

Так так и выходил фейерверкский комитет, удивился Гулай. Не мытьём так катаньем.

Нет, третьим Зюньзя прочёл, не ведая, что это его обидчик:

– Бомбардир Прищенко.

Тот и сам не ожидал – вздрогнул.

Сразу несколько недовольных голосов:

– Ишь, гад, куда нацелил!

– У его штаны аль подштанники запроси, так он с тебя до пуза всё сымет, на солнце посветит, и ещё ругнёт – поноси.

– Так значит, не подходит? – спросил Зюньзя.

Но и спорить оказались ленивы – кого ещё искать? Да и досуга нет.

– Почему не подходит? Пущай и ён будет, как прыщ на ж…

Других мнений не было.

Прищенко сидел красный от волнения.

Чёрный длинный Хомутов вскочил, прислушался:

– А никак, ребята, кухня ходу даёт? Как раз своечасно!

– Так позвольте, товарищи, – уже неуверенно и брезгливо заявил Зюньзя. – Надо голосовать, сколько за, сколько против, надо в протокол…

– Да пиши, пиши энтих, что выкликнул!

С поворота дороги показалась и сама кухня с завёрнутым дымком.

Побежали за котелками.

627

Ушли в землянки офицеры. Разошлись по делам старшие фейерверкеры. Фельдфебеля и с утра на батарее не было. Ушли ездовые к себе на передки – а у номеров что-то не улягалось: расщекотили их, задели – и теперь не могли они сразу к старому смириться, а разгулялись: чего бы такое поделать?

А погода – тучная, мерклая, «пузырей» немец не подымает.

– Хоть бы пострелять, что ли? – кто-то вздохнул.

– Тю на тебя! – цыкнули, – оглузденел? Нам чичас немца никак затрагивать нельзя. Перекрестись, что он не трогает! Что тебе в боку застряло?

Стали вспоминать, когда последний раз стреляли, – да уж назад тому недели три? Да погодите, братцы, это не когда наш ероплан пузырь немецкий поджёг? (Повалил дым буро-волчистый, и пожалели ребята наблюдателев, какие с пузыря в трубу глядели: люди они тож, а спалятся как мухи в таком огне. Да пущай, мол, и жарятся как вьюны на сковородке, на то война. Или вниз сигают. А как сиганёшь? – по верёвке? так промеж ног усе сдерёшь, бабе удовольствия останется немного. Так у них зонты огромадные сделаны, прыгать.)

Расходились ребята, как праздник неоконченный, лишь затравленный, – нет, что бы поделать? А ни в чём карахтеру не разгуляться. И кто-то тут и догадайся:

– Так, братцы, теперя комитет у нас есть – а зачем? Пущай не зря подмётки дерут. Пущай составляют список всякому довольствию, какое нам требовается.

– А чего требовается? – Евграфов передразнил. Он за эту неделю уже наметался, нанюхался: – Нам требовается – по домам. И всё тут!

– Как это – по домам? – строго окликнул пожилой правильный, и шрам его под глазом надулся, покраснел. – А Россию – чего? – прос…?

– Усю не заберуть! – отгукнули ему. – Нам чего-ни-то оставят!

– Это – гак, братва. Нам – замирение требуется. И тут батарейный комитет не пособит.

– Замирение – не за первым холмом. А вот насчёт вещичек. Ведь обносились.

У Хомутова и локоть куфайки протёрт.

– Давай! Пусть комитет пишет, заготовляет. А на чо выбрали?