Глаз бури - Екатерина Мурашова

Чего лукавить? Он был рад этому письму, и уже знал, что поедет в Гостицы. Ему уж давно хотелось еще раз повидать семейство добродушного Модеста Алексеевича, погреться у этого семейного очага, воображая что он принадлежит ему самому, выпить крепкого чаю на веранде…

Письмо – удобный, замечательный предлог. Еще одно подтверждение тому, что Провидение на его, Густава Карловича, стороне. Разумеется, он поедет.

Глава 47

В которой читатель знакомится со всей историей так, как ее представил обитателям и гостям Гостиц полицейский следователь Густав Карлович Кусмауль

– Прямо и не знаю, как соблюсти…

Густав Карлович откашлялся и со значением взглянул на Марию Симеоновну, которую отчего-то безоговорочно признавал за духовного лидера собравшихся.

– Пожалуйте, расскажите, – тут же попросила Мария Симеоновна. – Будьте уверены, дальше нашего круга это никуда не пойдет. Здесь все соседи, люди издавна близкие, можно сказать, кровно заинтересованные в сохранении любых тайн…

Древний старик, словно очнувшись от дремы, согласно закивал головой и что-то неразборчиво пробормотал. Наталия Андреевна, дотянувшись, успокаивающе погладила его по плечу.

«Кто он им? Сосед? Родственник? – недоумевал Кусмауль. – Или тут в имении живет, в приживалах? Нет, непохоже, когда представляли, вроде получилось, что живет неподалеку, отдельно. Как же он догадался и сумел прибыть к разговору? Случайно?»

– Ладно, слушайте! – решился Густав Карлович еще прежде, но хотелось, чтобы попросили, поубеждали, поуламывали. Детскость это или уж дряхлость ума подступающая – желание почувствовать, подчеркнуть, доказать себе и другим свою значимость, нужность, да только кто ж этому не подвержен? – Однако должен сразу всех предупредить, начинать придется задолго до наших дней. Временем мы, как я понимаю, располагаем? –

Собравшиеся дружно закивали. Аннет раздраженным жестом подозвала няньку и буквально всунула ей в руки раскапризничавшегося Николашу. Нянька ушла, оглядываясь через плечо. На освободившееся на коленях Аннет место тут же вспрыгнула кошка и молодая женщина принялась рассеяно поглаживать шелковистую шерстку зверька.

– Итак. Началась вся эта история году приблизительно в 1853… В это время некая петербургская дворянка, назовем ее госпожой N, вдовела уже четвертый год. Была она достаточно богата, знатна, хороша собой, и, что для нас особенно важно, крайне, я бы даже сказал преступно, молода для вдовы. И богатство и знатность достались ей лишь вместе с замужеством. Детство ее прошло не в нищете, но в атмосфере вполне скромного достатка. Семья была самая простая, с Охты, с чухонскими и немецкими корнями, и из родной среды она вынесла отменное здоровье, любовь к порядку и расчету, чистоплотность и обычай запросто и с удовольствием общаться с людьми самых разных сословий. Покойный муж, вельможа, служивший еще Александру 1, был старше ее на 42 года, однако до своей смерти сумел подарить госпоже N очаровательного сына и переписать на нее большую часть своих имений и доходов. Последнее вызвало бешеную, но бессильную ярость двух его дочерей от первого брака – весьма уже зрелых дам, которые оказались едва ли не в два раза старше своей внезапно образовавшейся мачехи. К чести госпожи N надо сказать, что она окружила последние годы достойного старичка заботой и своим неусыпным вниманием. Кроме того, для дамы своего круга, она очень много времени уделяла сыну и буквально проводила с ним каждую свободную минуту. Впрочем, ребенок действительно рос красивым и чрезвычайно смышленым, так, что даже удивлял наблюдавших его окружающих. В четыре с небольшим года он уж умел читать по-русски и по-немецки, решал простые примеры по арифметике и декламировал длинные оды на обоих языках. Так что решение нашего вельможи касательно изменения завещания в пользу юной жены и сына выглядело вполне обоснованным для всех, кроме уже упомянутых дочерей и их родни.

После смерти своего первого супруга наша госпожа N осталась наедине с деньгами, сыном и ненавистью падчериц, которые всячески чернили ее где только могли. Было ей об эту пору 22 года. Сначала она не выезжала из-за траура, а потом из-за того, что не могла найти для себя круга. Сами понимаете, что молодая, здоровая женщина никоим образом не могла окончательно похоронить себя в таких годах. Несмотря на обретенное материнство, она, из-за более чем преклонного возраста покойного мужа, осталась наедине с совершенно неразбуженной чувственностью, которая теперь, четыре года спустя, властно требовала своего. Завести любовника в кругу своего мужа и падчериц госпожа N покуда не решалась, да, сказать по чести, она туда и не особенно стремилась, так как там присущая ей чухонская неловкость и недостаточная образованность всячески и немедленно выставлялись недоброжелателями напоказ. Ее обычными собеседниками и наперсниками в это время стали молодые домашние слуги, гувернантки и гувернеры сына, а так же различного рода приживалки и проходимцы, которые всегда слетаются на людскую неуверенность в себе, как мухи на мед. Понятно, что среди этого круга отыскались и те, кто согласен был согреть своим теплом опустевшую супружескую постель. Сама будучи крупной и статной (после родов все эти характеристики претерпели понятное природное усиление), наша госпожа N категорически предпочитала высоких и могучих сложением мужчин. Особи утонченного и аристократического облика казались ей попросту хлипкими и болезными. Особенное ее внимание привлекали ломовые извозчики, среди которых, как вы все знаете, попадаются просто удивительные экземпляры человеческой породы.

Один из таких экземпляров, по имени Ефим Сазонов, был даже взят ею в домашние кучеры, чтобы всегда иметь его поблизости от себя. Судя по отзывам немногих помнящих его людей, Ефим был человеком замкнутым, неумным, но крайне чувствительным к обиде и несправедливости, нанесенной как ему самому, так и другим, пусть даже самым незначительным тварям. Так, он крайне долго помнил любую, даже самую пустяковую ссору с товарищами и никогда не бил своих лошадей, жалея их, что среди ломовых извозчиков кажется просто-таки болезненным исключением. Зимой, задавая корму лошадям, он всегда бросал горсть овса мерзнущим воробьям, и, не входя в храмы, всегда подавал по копейке сидящим на паперти нищим.

Кроме всего прочего, была у Ефима и еще одна, достаточно редкая особенность. Оставаясь почти неграмотным, он был феноменальным счетчиком – безошибочно складывал, вычитал и умножал в уме огромные числа. В «салоне» госпожи N эта его способность пользовалась огромным и неизменным успехом.