Призвание варяга (von Benckendorff) - Александр Башкуев

А на другой день прикатил меня Петер на кресле в приемную, а там народу — яблоку негде упасть. И самый первый из них — по виду образованный дворянин, встает, обнажает голову и говорит:

— Ваша Честь, мы узнали, что в Гжели вы приняли добровольцев. Если сие возможно, мы — сотрудники Московского Университета и честные торговцы с Охотного ряда просим принять нас. Готовы исполнять любой Ваш Приказ", — у меня челюсть так и отвисла! Вообразите себе, ученые из Университета и купцы-охотнорядцы — в одной комнате и все хотят в мой отряд!

— Господа, только не говорите мне, что пришли сюда вместе. Я, конечно, приму Вас, но на первых порах — в рядовые. Мы создадим пару рот и Вы сами выберите своих главных, а после обеда начнем учиться строю и стрельбе из нарезного оружия.

Пусть главные останутся и заполнят карточки для всех на довольствие, остальных — прошу обождать.

Новобранцы миг пошушукались, но видно меж ними все было уже решено и в моем кабинете осталось лишь двое, — мой давешний собеседник, с холеными руками и пенсне на ленте, за стеклами коего горели умные, пронзительные глаза, и типичный замоскворецкий купчина — квинтэссенция охотнорядца, этакий Полтора Ивана с пузом и рожей красной до изумления. Оба представились:

— Приват-доцент Московского Университета Владимир Яковлев. Пишу философические статьи под именем… моей замученной жены — Герцен. Был свидетелем неслыханных зверств… и чту своим долгом принять участие в отстреле сих нелюдей.

— Тереховы мы. Кузьма Лукич Терехов. Торгуем значит — скобяными изделиями и прочей мануфактурой. Торговали-с… Так что и у нас — счетец имеется. Трое — нас братьев-то. Я — старшой!" — вот такие выдались у меня адъютанты. Один отвечал за моральную подготовку людей, второй, разумеется, интендант.

Я часто бывал в доме Герцена и пил с ним чай и кофе, рассуждая о вещах мистических и иногда спрашивал, — почему он пошел со мной, да еще и прихватил с собой всех своих друзей и сотрудников — того же Петра Чаадаева? Он никогда не мог ответить мне на этот вопрос, переводя разговор на иные темы, обычно об исторической роли России.

Оказывается, он увидал меня — седого, со вскрытой раной, молящимся и плачущим перед иконой Божьей матери:

— Я видел — Чудо. Свет Божий пролился на Вас и все вокруг видели Божье Присутствие. И чтоб быть ближе к Господу, я готов идти за Вами — хоть на край света!

В тот же приезд, как бываю у Герцена, захожу на пару штофов к братьям Тереховым. Я уступил им добрую часть моей гжельской глины и их торговое дело сейчас разбухает, как на дрожжах. Не надо и говорить, что меня тут встречают, как своего, и уж наливают так, что держись — "Кто первым под стол упадет, тому — за водку платить!"

Так звучит главная шутка Кузьмы Лукича — ныне купца первой гильдии. (Герцен свои награды прячет и очень стесняется, а вот у Тереховых все ордена, да медали начищены так, что глазам больно, — они выставлены на общий показ — над конторкой главы заведения. Интересно, что полковник Кузьма Лукич отказался от дворянства, вытекающего из сего чина, предпочтя ему — счастье купеческое.)

И вот пока мы еще можем о чем-то связно беседовать, я спрашиваю у Кузьмы: "Купчина, за каким хреном ты-то на Войну побежал? У тебя — лавка, а на Войне-то постреливали!

В отличие от философа у купца ответ проще, правда, всякий раз — разный. Однажды он сказал мне, что его поставщик свинины и всяких машинок похвалялся родством с Бенкендорфами, а Лукич ему люто завидовал. Когда того растерзали поляки, Лукич совсем разорился и уж думал руки на себя наложить, ибо думал, что это его "Господь наказал за грешные помышления". (Русское купечество неоднозначно, — днем он купец, а ночью с кистенем-то за пазухой — вроде и нет! Так вот Лукич и надумывал порою не раз "прищучить" моего родственника — своего собственного поставщика. И надо же так тому выйти, что всякий раз — дело откладывалось. А потом Война, казнь немца поставщика, разорение Лукича и тяжкие думы о Божьей Каре…)

Так вот — когда случайно увидал он меня у иконы, молящимся на православный манер, тут ему в голову и вошло:

"А послужу-ка я Бенкендорфу. Мужик он по слухам — фартовый, авось и удастся в Европах вернуть свое — кровное!.."

Это одно из объяснений Кузьмы Лукича. А вот — иное:

"Злой я был — страсть. А тут смотрю, ты стоишь и лбом в землю долбишь, да так истово, что я сразу смекнул — ты злей меня! Под твоим-то началом я за все убытки с гадами посчитаюсь!"

Мысль понятна, но вот как найти то общее "рациональное" (называемое порою — "Россией") объединяющее Герцена и Лукича, для меня — темный лес.

Это — одна сторона Москвы. Была и другая.

Был (да и есть) такой театрал Шереметьев. Был у него крепостной театрик в Останкине. Место тихое, благостное. И вот повадились туда лягушатники спектакли смотреть, да актерок щупать. Ну, и актеров из тех, что поглаже, да — помоложе.

Дело сие обычное, для актерок — естественное, так что никакой тут Измены. Якобинцы такие же мужики, как и наши, а те, что на сцене — те ж проститутки, — какой с них спрос? Закавыка в том, что стояли в Останкине не просто якобинцы, но — как бы сказать… Каратели. Те самые, что расстреливали наших под кремлевской стеной.

Стрельнут разок-другой, сядут на лошадей, приедут в Останкино и ну давай — с актерами забавляться. Сперва просто забавились, а потом — в благодарность стали они сих шлюх обоего пола на расстрелы возить. А эти… представляли комические сценки с несчастными.

Возьмут шпагу и давай ей полосовать под аплодисменты и речи "принца датского". А якобинцы им за это деньги целыми кошельками. Иль того хлеще, намажутся дегтем и давай приговоренную девчонку голыми руками душить. Задушит, а Шереметьев ему — вольную, как "участнику борьбы с партизанами". Вот и возникли у меня вопросы к "театралу", актерам его и просто тем, кто смотрел, да хлопал…

Первые казни начались с 1 декабря 1812 года. Всего предстояло исполнить более восьми тысяч казней, из них — до трех тысяч в отношении женщин.

В отсутствие пороха и чрезвычайно суровой зимы захоронение представлялось немыслимым. На Вешняковских прудах, где — выходы известняка, были выдолблены этакие желоба, ведущие к прорубям. Обреченных подводили к верхнему концу желоба и приводили приговор к исполнению, а тело само собой скатывалось вниз и своим весом продавливало тела казненных ранее, что весьма облегчало работу. Даже если кто и выживал после рокового удара, — он, или она падали обнаженными в кровавую ледяную кашу при тридцати градусах ниже нуля.

Правда, возникли известные трудности. После трех-четырех раз на лезвии настывало столько мозгов, что топор приходилось менять. Но самым страшным бичом были не стылые мозги, но — волосы, особливо женские. Они так опутывали лезвие, что ни о какой продуктивной работе не могло быть и речи.

Поэтому с третьего дня мы плюнули на топор и перешли к полену. Но штатные палачи наотрез отказались исполнять казни поленом!

Так что палачей мы подобрали из тех, кто казнил наших. Им обещали, что если все пройдет без сучка и задоринки, их помилуют.

Кроме палачей, помилование получили и шлюхи. Дамы (в том числе и барышни) после врачебного осмотра могли собственным телом заплатить за то, что их отправление в Вешняки задержалось.

Я предложил Изменницам выбор, — либо "Вешняки", либо путь через всю Европу на положении полу-пленниц с обязательным исполнением ночного долга.

Я шел от древней культурной традиции уводить в полон хорошеньких пленниц. Как следует из хроник, традиция сия была весьма характерна для Древней Руси и изжила себя потому, что новые пленницы по своим культурным, языковым и национальным корням стали слишком отличны от русских воинов.

Хотите верьте, хотите нет, но мой план удался! Я забрал с собой почти триста девиц польской крови, замаранных Изменой и преступлениями. Они пошли по рукам почти двух тысяч москвичей сильно злых на поляков и польское. Все думали, что полячки не переживут той зимы…

Но практически все они вернулись живы-здоровы, да что самое удивительное — вышли замуж за своих сторожей. Таких же как и они москвичей. И я был счастлив. Я, в отличие от Антихриста, взял Москву под свою руку надолго и по сей день числю ее моей вотчиной.

Поляки отвечают в Златоглавой за ткацкие, скорняцкие дела, им принадлежат все трактиры, харчевни и львиная доля ямских. Неужто мне оставить Мой Город без этого?!

То, что случилось в Москве — ужасно. Но я верю, что если кто-то выказал звериную суть — нам не след брать сие за пример.

Коль мой человек привел к дом полячку — дай Господи им счастья и полный дом деток, чтоб не тронули их ни опаленные той войной мои немцы, ни столь же опаленные нами поляки. Дай им, Господи! Мне нужно по-новой Москву заселить…

Грибовские (верней — Гржибовские) родом из Могилевской губернии, отошедшей к России по Первому Разделу Речи. Когда выявился "польский след" в пугачевщине, бабушка отдала приказ выселить всех поляков из Могилева и Витебска.