Приключения сомнамбулы. Том 1 - Александр Товбин

Хотя изредка, словно подтрунивая над суховатостью немодной своей манеры, он всё же сращивал влагою гладь залива с мглистой дымкой, какая сгущается светлым летним вечером у нежно-телесного горизонта. Но и тут он не терял головы, избегал дешёвых эффектов импровизации, растекания чувств; его пленяла блёклость серовато-голубых волн с трогательными крапинками парусов под розовато-сиреневым воздушным мерцанием, окатывающим зрителя неброским очарованием севера: «Яхты в заливе». При этом на фоне волнующего слияния воды и неба, он в правом ли, левом углу листа – ватман у Владилена Тимофеевича был отменный, с водяным знаком! – так вот, в правом ли, левом углу этюда он любил располагать какой-нибудь тёмный, грубо-материальный, контрастно нависавший над вольною стихией рукотворный объект, например, грудную половину льва с гривой и пружинистыми, сильными передними лапами, одна из коих упиралась в массивный гранитный куб, а другая, та, что с выпущенными когтями, ласкала, перекатывая, похожий на пушечное ядро шар: «Белая ночь на стрелке ЦПКиО». Однако, посещая сочный, хмельной, будто роща цветущих магнолий, юг – до чего же удобный, вместительный и изящный иностранный этюдник снаряжал Владилен Тимофеевич в такие поездки! – он не без удовольствия рвал оковы самоограничения, выпускал на свободу свой темперамент. Это был надёжный его выставочный конёк: присовокупить к тусклому блеску балтийской платины, заключённому в тонкий хромированный кант, малахит тёплого моря и жгучую небесную бирюзу, которые он по обыкновению клеил на пупырчатое паспарту и обносил фигурным багетом. До чего же здорово получалось, когда рядышком с обрезанным металлической окантовкой львом обосновывались пальма, мыльный прибой, чуть поодаль возникала тенистая, увитая дикой лозой розовая аркада, а склоны в вечно-зелёном каракуле карабкались выше, выше к недосягаемо темневшей вершине с засахаренной, как у ромовой бабы, шапкой…

– Пальма не хуже, чем в «Метрополе», а? – окликнул знакомый голос. Усмехавшийся Художник вонзился горячим взглядом… тяжело дышал, доставал носовой платок, чтобы вытереть руки… хлопала дверь в уборную.

– От царя зверей с пальмой не отвести глаз, – признался Соснин, – ты что, разгружал вагоны?

– Макет городского центра, устремившегося по воле начальства к заливу, тащили.

– А-а-а, видел, терпеливо брёл следом. Поражался, что вас, маленьких-маленьких, не раздавливала такая тяжесть.

– Крепились. И куда ты брёл, к кому?

– На комиссию к Филозову.

– Ты-то при чём?

– Ну-у-у, дом грохнулся…Но я ни при чём, направляюсь в недоумении.

– Не пробовал разведать, чего именно от тебя хотят?

– Влади темнит – вопрос на месте.

– Нервничает! Слухи поползли, что родственница у него эмигрирует, Смольный он бурлением идей до белого каления довёл, да ещё Шанский что-то в лекции ляпнул против оборонного судостроения, – Художник был в курсе коридорных сплетен, искренне веселился, – притащили неподъёмный макет, Влади обсуждение морского фасада надумал провернуть поскорее, чтобы отвлечь, отмазаться, самого Григория Васильевича пригласил, чтобы на макет перед обсуждением посмотрел, дал отмашку или ценные указания, но ко всем напастям с грохотом дом обрушился, Влади мандражирует – документы-то в академики поданы, как бы не забаллотировали!

– Ещё и славный юбилей на носу! – вспомнил Соснин, – он, кстати, введён в Юбилейный Комитет.

– Введён! Чтобы терялся в догадках – спасает его смольнинский бог или показательно надумал прихлопнуть? Перед юбилеем начальство звереет, ты тоже учти, – вытряхнул из стеклянной трубочки на ладонь горошинку нитроглицерина.

– Почему Шанского не пришёл послушать?

– Картину дописываю, не оторваться.

– Скоро покажешь?

– Попался крупнозернистый холст, долго грунтовал, потом шкурил наждаком, снова перекрывал, снова шкурил, холст большой…позвоню, когда закончу.

– Что будет на отшкуренном холсте?

– То же, что на всех холстах, сон, – посмеивался Художник, – всякая картина – это остановленный сон.

Соснин вообразил картины Художника на этой вот коридорной выставке…Невероятно! Ну, хотя бы «Зеркала» – протяжённый стол под белой залитой светом скатертью, серебряные подстаканники, четверо бледных лысых болванов с зеркальцами в скрюченных пальцах…натуральное зеркало в латунной рамке, вмонтированное по центру картины в чёрный глубокий фон… Нет, столь концентрированная энергетика изображения здесь была бы немыслима; впрочем, и на других выставках, вполне профессиональных, был по сути тот же эффект…

Частенько возвращался мыслями к той картине, к тому, что её готовило.

Частенько, дабы зарядиться, приобщиться, отправлялись к Художнику, тогда ещё – на Петроградскую, на Большую Зеленину.

Подолгу нашаривали в лестничной темноте нужный звонок на наличнике обшарпанной двери, ждали…наконец, одолевали длиннющий многоколенный коридор с засаленными обоями, заваливались…

На стенах комнатки благополучно пожухли уже следы розового с голубым периодов, плотно висели сизые, умбристые, багряно-крапплачные кубистические композиции; сбоку, у белой кафельной печки, печально желтели жанровые, с абсурдистским налётом, навеянные Бен Шааном сценки – Художник словно примерял и тут же отбрасывал чужие наряды, извлекаемые из памяти, как из бызовского сундука.

Вскоре, однако, появился своеобычный добрый молодец в красной косоворотке, в зрачки которого были заколочены гвозди с широкими шляпками.

Потом со стены криво ухмыльнулись престранные, в густо-синих атласных складках, наголо обритые двойники, отличавшиеся лишь гримасами узких губ. Что-то готовилось.

Фронтально, в ряд, они сидят за столом.

Четыре большие, с блуждавшими по лысинам бликами, почти одинаковые головы, четыре почти одинаковые, отличающиеся лишь лёгкими, кривящими губы гримасами, лица-маски, попарно повёрнутые к оси симметрии – горизонтальный формат – в надежде увидеть её, эту ось, хотя бы боковым зрением. На скатерти перед каждым из сидящих за столом – по серебряному подстаканнику, в руке у каждого – зеркальце, в котором – тщательно выписанное отражение «своего» подстаканника.

«Тайная вечеря» на новый лад?

Тревожно, загадочно.

Чем же, однако, сидящих за столом серийных апостолов приворожила так ось симметрии? А вот чем: занимая место центральной фигуры – если не отбрасывать версию усечённой «Вечери» – между двумя парами оглаженных лессировками одутловатых лиц в картину, в тёмный её фон, вставлено настоящее, в узкой латунной рамке, зеркало; картина в картине, подвижная, изменчивая выборка из бегущей мимо полотна жизни, угнездившись в искусстве, ежемоментно меняя восприятие выписанного кистью, отменяла границу между изображённым и сущим.

Зеркало как у Зметного, в такой же латунной рамке…и маленькие, написанные зеркальца такие же, в таких же рамках…и пальцы как у Евсея Захаровича – скрюченные, вцепились в написанные зеркальца с отражениями подстаканников.

Горизонтальная, прислонённая к стене картина стояла вертикально.

Плечи, яйцевидные головы торчали влево из скатерти нелепыми оторванными консолями – тёмные рубашки сливались с фоном: чёрное на чёрном…заделанные в стол крючковатые кисти рук сжимали написанные маслом зеркальца, в которых застыли завитки перевёрнутых – вместе со столом, сидящими за столом – подстаканников.

И тут же визуальный алогизм инспирировал жутковатый образ: чёрный фон превратился в пластиковый пол морга; потемнелая скатерть стала покрывшим уложенные рядком тела, мерцающим пятнами лампадного жира и стеарина, землистого цвета саваном. Подстаканники, оказывается, и не подстаканники вовсе, а опрокинувшиеся массивные подсвечники. И знобящим холодом тянуло из-под потрескавшейся корочки лака.

Или – из зеркала?

Когда же ещё? Скорей всего, именно тогда, лессируя лысины уродцев, Художник формулировал для себя главные принципы своего искусства…как часто он повторял потом, отбиваясь от наскоков Милки; её отпугивали глядящие с его холстов монстры, а Художник неизменно посмеивался. – Картина гармонична, ибо уродство изображённого уравновешено красотой живописных поверхностей.

– Гуркин умер, некролог видел?

– Видел… – Художник положил в карман трубочку с нитроглицерином.