Иван Ефремов - Ольга Ерёмина

Иван Антонович с Тасей вернулись на дачу.

Они недолго оставались одни.

Иван Антонович уже давно искал хорошего художника: он мечтал о портрете Таси, которая была одним из прототипов Симы, Серафимы Металиной в «Лезвии бритвы». И вот Александра Алексеевна Юферова[316] посоветовала Ефремову поговорить о портрете с Алтаевым, которого звали Серафимом. Редкое имя, особенно в советское время. Какие удивительные совпадения, да не одно, а сразу два: первый настоящий художник, которого встретил Ефремов, был Григорий Иванович Чорос-Гуркин — алтаец.

Серафиму Петровичу было 40 лет. Зрелый мастер и чуткий педагог, он понимал, что важно расположить к себе модель.

Таисия Иосифовна запротестовала против своего портрета: она требовала написать портрет Ефремова. И Серафим Петрович начал работу. Беседуя в свободное время с Мастером, он стремился понять душу Ивана Антоновича, вникнуть в его мир, часто вспоминал мысли, высказанные в романах, известных всем образованным людям страны. Нарисовал выразительный карандашный портрет в профиль.[317]

После ряда набросков пришла идея для большого полотна: писатель в светлом летнем костюме на фоне звёздного неба — и больше ничего: между Мастером и звёздами нет посредников.

Ефремов послушно позировал, прислушивался к просьбам художника. Вглядываясь в черты лица Серафима Петровича, в его точные, лаконичные движения, он думал, что художник мог бы стать героем его рассказа. За его спиной, незримые, но ощущаемые явно, стояли поколения казаков — смельчаков, первопроходцев. Пращур Серафима Петровича, что входил в ватагу Ермака, видимо, неспроста носил уникальную фамилию — Алтаев. Может быть, его отец совершил трудный поход и достиг невиданных ранее мест. От самого Ермака Алтаев получил наказ: собирать в кисет семена деревьев, плоды которых понравятся. Почему именно Алтаев получил такой наказ? Может, отличался он особой сметкой, наблюдательностью и терпением, чтобы дождаться, когда семена созреют.

Когда Иван Грозный простил Ермака и подарил ему шубу со своего плеча, часть казаков осталась в Сибири, а часть вернулась домой, на Дон. Вернувшиеся высаживали в родную землю семена. Так повелось с тех пор, что и в XIX веке, возвратившись из Франции, казаки заботливо ухаживали за лозами привезённого из тёплой Европы винограда, приручая его, приучая к своей земле. Казаки сочетали в себе несоединимые, казалось бы, черты — отважных воинов, тонких наблюдателей-натуралистов и терпеливых земледельцев. Одна из этих черт — наблюдательность — ярко проявилась в потомке, превратив его в художника.

Портрет действительно получился удачным и понравился Ивану Антоновичу. Он вновь вернулся к желанию запечатлеть на полотне жену, и Алтаев остался в Новодарьине, чтобы написать портрет Таисии Иосифовны.

Работа не клеилась.

— При Иване Антоновиче вы одна, а без него — другая, — сетовал Серафим Петрович.

И действительно: при Иване Антоновиче лицо жены начинало светиться удивительным светом.

Готовая картина не понравилась Тасе. Она показалась сама себе похожей на райкомовскую тётку.

И тогда художник решил создать парный портрет.[318]

Под густыми ветвями старого дуба — узкий стол, накрытый белой скатертью. Слева видна ваза — простой глиняный горшочек с букетом синих (любимый цвет Ефремова) колокольчиков. Справа, в плетёном кресле, боком к зрителю, в светлом костюме и белой рубашке сидит Иван Антонович. Левая рука свободно лежит на подлокотнике кресла, в правой он держит, немного отстранив от себя, лист бумаги. Голубые глаза его устремлены на бумагу, он только что закончил читать вслух новые страницы эллинского романа, главная героиня которого — гетера с именем его жены — Тайс. Сосредоточенное, светлое лицо его вдохновенно и строго.

Между фигурой Ефремова и листом бумаги, лицом к зрителю — Таисия Иосифовна в тёмно-голубом платье. Она опёрлась локтями на стол, свела запястья и положила подбородок на ладони. Короткие тёмные волосы зачёсаны набок. В огромных тёмных глазах, смотрящих вроде бы на зрителя, но устремлённых вглубь души, — мечта, разбуженная фантазией, и тревога за любимого.

За её спиной угадывается поляна, поросшая жёлтыми цветами — золотое свечение, энергия жизни, которую она дарит мужу.

Рассматривая готовую работу, Иван Антонович, довольный, произнёс:

— Вишь, Тасенька, какой у нас художник оказался. А мы хотели Глазунову заказать свой портрет. Зачем?

Через несколько лет Даша, внучка Ефремова, начала заниматься в студии Серафима Петровича и стала профессиональным художником…

Пребывание на даче пошло на пользу. Стенокардия утихла, и удалось много писать: новый роман был закончен. Из «Каллиройи», короткого рассказа 1940-х годов, из простой «Легенды о Тайс» он превратился в широкое полотно (17 глав, предисловие, эпилог), и название ему потребовалось соответствующее — «Тайс Афинская».

В город Ефремовы вернулись в конце сентября. Окончательная правка романа, чистовая перепечатка — и уже журнал «Молодая гвардия» алкает публикации.

В декабре закончили вставки и последние исправления. Рукопись читали С. Г. Жемайтис, для которого эротика всегда была камнем преткновения, и затем В. Н. Ганичев, директор издательства «Молодая гвардия». Ефремов обратился к Валерию Николаевичу с письмом:

«Я написал новый роман «Тайс Афинская» — исторический, не по профилю научной фантастики, в каком я в последнее время выступал в Вашем издательстве. Я бы очень просил Вас лично познакомиться с этим романом, потому что он (как обычно бывает у меня) преследует несколько иные цели, чем уже публиковавшиеся исторические или историко-приключенческие романы. Одной из наиболее «опасных» для наших привычек чертой романа является налёт эротики, зачастую встречаемой враждебно критиканствующими товарищами.

Я, однако, убеждён, что противопоставить напору зарубежной «сексуальной революции» и, попросту, порнографии, мы можем только чистую физическую любовь и книги, подобные «Суламифи» Куприна, а не ханжеские запреты, которые всё равно ничему не помогут, как не помогли в своё время запреты Фрейда, вместо литературно-художественной борьбы с фрейдистским нигилизмом. Поэтому я попытался в своём новом романе показать религиозные корни сексуальных запретов и суеверий, приведшие, в конце концов, к сексуальному безобразию настоящего времени, едва только ослабли путы христианства. Как это у меня получилось — судите сами. На мой взгляд, эротическое напряжение романа минимально, однако, возможно, широкий читатель (а особенно — критик), окажется к этому непривычен».[319]