Том 10. Воспоминания - Константин Михайлович Симонов

и тщательный, что он сам по себе занимал больше половины печатного листа. Я ждал этого фединского письма с большим нетерпением, но, получив его, был вознагражден за свое ожидание такою мерою щедрого дружеского внимания и такою мерою профессиональной заботы старшего о подающем надежды младшем, которых я ни разу и ни от кого до этого не видел. Не хочу этим сказать, что мне никогда никто не помогал до этого. Нет, мне помогали многие, я многим остался благодарен до сих пор за их письма, за добрые советы в этих письмах, за их умные, а порою сердитые птички и пометки на полях моих рукописей. Но письмо Федина – это был не просто отзыв, влияющий на судьбу рукописи, и не просто помощь добрым и умным советом. За его письмом стоял большой писательский труд, потраченный им всецело на меня, на то, чтобы помочь мне стать писателем. Я при всей своей литературной незрелости был все-таки достаточно опытен, чтоб понять меру этого труда, понять, что прочесть мою рукопись так, как дважды прочел ее Федин, и написать о ней так, как он написал, значило истратить на литературное воспитание, в общем-то, начинающего прозаика Симонова не часы и даже не дни, а, очевидно, две или три недели, оторванные от собственной работы, от собственной фединской прозы. Труд такого рода всегда в той или иной мере – жертва, всегда самоотречение. Но в данном случае мера этой жертвы поразила меня и оставила благодарным на всю жизнь. Говоря это, думаю, что у нас есть немало писателей и моего, и других поколений, которые по таким же поводам, связанным с их писательской работой, продолжают испытывать такое же, как я, чувство благодарности к Федину.

При первом чтении письма Федина мне показалось, что при всем своем доброжелательстве он был достаточно строг ко мне, и я с благодарностью воспринял эту строгость. Лишь много позже я понял, что в своих оценках некоторых сторон моего сочинения Федин был тогда скорее благоразумно снисходителен, чем строг; он не обрушил на меня разом всей суммы требований, которые в ту пору, очевидно, оказались бы для меня невыполнимыми. В сущности, он требовал от меня только такого, что, приложивши старания, я был в силах сделать в то время. А ведь куда как просто было бы, не вдаваясь в подробности, потребовать от меня того, чего я не в силах был тогда сделать. На это, наверное, не понадобилось бы и двух страниц.

Надо задним числом признаться, что тогда, в 1952 году, готовя рукопись к печати, я вычитал и из этого, и из следующего письма Федина, написанного после чтения второй части романа, далеко по все, что можно и должно было из них вычитать. Видимо, Константин Александрович, заглянув в корень главных моих ошибок и слабостей как прозаика, облек свои, по существу, суровые замечания в излишне спокойную форму, переоценив меру интеллигентности и предполагаемой самокритичности автора. Не уверен, что даже много лет спустя, готовя «Товарищей по оружию» к новому изданию и беспощадно сокращая их, я до конца обратил в свою пользу уроки Федина.

И лишь теперь, как мне кажется, я понимаю в этих письмах все, и их перечитывание помогает не только трезвее относиться к сделанному раньше, но и строже думать над тем, что еще не сделано. А это, быть может, самое важное для пишущего человека.

Не буду приводить здесь большинство конкретных замечаний Федина по тексту романа; приведу лишь то, что хотя и связано с моек рукописью, но в той или иной мере характеризует общие взгляды Федина на литературу, на прозу, на военно-исторический роман и поэтому, думается, имеет непреходящее значение.

«Товарищи по оружию» замышлялись мною как своего рода пролог к большому роману или даже романам о Великой Отечественной войне. Мое намерение было известно Федину, и он отнесся к нему одобрительно.

«При таком объеме одной части и такой широте построения трактовки темы общий план всего романа (или всех романов) должен и обещает быть громадным. Но у меня такое чувство, что если Вы не поспешите, то величина плана будет союзницей Вашего замысла», – писал мне Федин в начале своего первого письма и то же самое подчеркнул и в конце письма о второй части книги. «…Дело задумано большое; впереди Финляндия, впереди 41-й год… Только не торопитесь. Быстро писать – хорошо. Но торопиться – не значит увеличивать быстроту. Тут – химия; ускорение процесса не всегда дает ожидаемый от реакции результат. Да Вы это знаете!»

Последняя фраза была великолепным примером педагогической деликатности Федина. Этого – насчет торопливости писания – я тогда не знал и начал узнавать довольно поздно. Но Федин, понимая, что я этого еще не знаю, хотел подчеркнуть, что он не допускает мысли, что я могу этого не знать – какой же я писатель, если я этого не знаю, – так, по крайней мере сейчас, я читаю тогдашние мысли Федина, стоявшие за его деликатной, но мудрой фразой.

Призвав меня не спешить, Федин сделал несколько общих замечаний о характерах действующих лиц романа, начав с главного его героя – Артемьева.

«…Он подчеркнуто положителен – в литературно-критическом, а не только в идейном и житейском отношениях. Особенно чувствуется это в начале романа: автор дал ему скуповатую площадь, некую сотку гектара для душевных движений, и он не свободен – по авторской, а не по своей вине. Я уверен – он ярче и красочней. Душа его помещена в сосуд, в колбу, которую выдула наша положительная критика. На фронте в бою он очеловечивается. Раны не связывают, а освобождают его движения. Может быть, так и бывает, так и должно быть… Я оцениваю характеры по их зримости и пластичности, по тому, насколько они живы и убеждают в своей жизни читателя. По содержанию идейно-психологическому они почти равнозначны. Тут варьируется примерно четыре категории: патриотизм, долг, смелость, отзывчивость (т. е. товарищество-дружба). Гармония этих категорий в исторически конкретной обстановке «начала» большой войны и является, на мой взгляд, проблемой романа, ибо пятая категория – любовь – должна, видимо, служить оселком, на котором оттачиваются, пробуются первые четыре: насколько они сильнее ее… Отрицательных характеров я пока не вижу, если не считать Нади. Таким образом, эта часть романа бесконфликтна. Существо того мира, против которого готов на любую войну советский человек, остается за рамками романа. Врага Вы не даете. Предполагается, что враг – это данность. Где-то за пределами раскрытого Вами действия действует тройственная ось, Берлин – Рим –