Потому и сидим (сборник) - Андрей Митрофанович Ренников
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Окружнов? – робко предложил я.
– Нет, не Окружнов.
– Присяжников?
– Нет, и не Присяжников. Кандалов, а? Или Сибирякин? А то – Стряпчиков?
– Наверное, Стряпчиков, – подбодрил я Ивана Николаевича. – Ну и что?
– «Так вот, – говорит отец, – если хочешь, поезжай вместе со Стряпчиковым, я дам тебе на дорогу. Человек он солидный, тебя можно с ним отпустить. И сам Стряпчиков согласен, я с ним уже говорил». Только все-таки, едва ли он Стряпчиков… Чувствую, другая фамилия была. Стойте: не Защитников ли? А то – Приговоркин? Нет, вы знаете, чем больше я о нем думаю, тем больше мне кажется, что он действительно Судейкин, как я сказал в самом начале. Ну, обрадовался я, пошел к Судейкину, переговорил, лихорадочно начал готовиться в дорогу. Я купил себе прекрасный чемодан с медными застежками, заплатил за него четыре рубля с полтиной… Или четыре семьдесят пять. Стоил этот чемодан пять рублей, но мой отец постоянным клиентом в том магазине был, ему делали скидку в десять процентов. Значит… С пяти рублей десять процентов… Сколько это выходит?
– Так и выходит, Иван Николаевич: пятьдесят копеек долой, остается четыре с полтиной.
– Ну да, значит верно. Четыре с полтиной. Достал я заграничный паспорт, все подготовил. Хожу по городу гоголем, всем рассказываю, сам на седьмом небе… Погодите: на седьмом ли?
– Обычно говорится – на седьмом.
– Так. На седьмом. Предвкушаю удовольствие от поездки. И вдруг, прихожу домой, сажусь на стул в столовой… Нет, не в столовой, а в гостиной. Сажусь – и чувствую, что больно сидеть. Встал я – как будто боли не заметно. Сел – опять боль. Ощупал я себя, стал нажимать в этом районе – и ощущаю опухоль. А посредине опухоли этакое затвердение. «Что за оказия?» – сказал я себе. То есть, наверно не слово оказия пришло на ум, а странность. «Что за странность? – говорю я себе. – Нужно показать матери». Осмотрела меня мамаша, попробовала ладонью мой лоб и говорит: – «Да у тебя жар! Идем к доктору. Это, должно быть, фурункул». И повела она меня, раба Божьего, к Степану Васильевичу, несмотря на все мои протесты и сопротивление. А у Степана Васильевича… Степана Васильевича… Ой ли, Васильевич ли? Жена его была Каролина Карловна, а он сам… Степан Дмитриевич? Ну, хорошо. А у Степана Васильевича, как всегда, огромный прием. Дамы, главным образом. Жена уездного предводителя, сестра учителя математики, мать моего одноклассника Кузнецова… Еще кое-кто. Мать моя и говорит предводительше: «Елена Андреевна, не разрешите ли мне с моим сыном пройти раньше? Ему в Америку ехать надо, а у него неожиданно фурункул». «Нет, дорогая моя, – отвечает Елена Андреевна, – никак не могу уступить очереди: мне самой в Старую Руссу ехать необходимо, а у меня третий день язык почему-то опухший». Ну, сидели мы, сидели, принял нас Степан Васильевич. Эх, чувствую, что не Степан и не Васильевич, но что поделать! Принял, осмотрел меня и покачал головой.
«Нет, молодой человек, – говорит, – как ни жаль, но ехать вам нельзя. Фурункул раньше, чем через неделю не назреет, а вы его в дороге загрязнить можете, заражение крови получите. Да и какая поездка, когда в пути даже присесть невозможно!»
Попробовал я уговорить доктора, дал ему слово, что всю дорогу в Нью-Йорк и обратно ни разу не присяду; приводил доводы, что срок поездки такой короткий, что мы поневоле с Судейкиным будем все время ходить – ничего не помогло. Уперся доктор – и кончено.
И вот, уехал Судейкин пятнадцатого, а фурункул мой прорвался двадцать второго. То есть, точнее, двадцать третьего, так как был уже час пополуночи. Уже в одиннадцать часов вечера стало меня в этом месте как-то особенно дергать. Гость у нас в этот вечер сидел. Управляющий акцизными сборами. Или полицеймейстер… Нет, не полицеймейстер, форма была другая, гражданская. Директор гимназии? Нет, директора бы я хорошо запомнил. Инженер Голохватов? Вот, может быть инженер Голохватов. В одном кресле – он, в другом – отец, а мы с маменькой на диване наискосок, около большой лампы под абажуром. А меня дергает, дергает… С трудом сдерживаюсь, чтобы не почесать…
– Ну и что? – спросил я в заключение Ивана Николаевича. – После этого вам так и не удалось побывать в Америке?
– Нет, не удалось. Только в тот раз…
– Обидно!
– Да, очень!
«Россия», рубрика «Маленькие рассказы», 29 июля 1952, № 4925, с. 3–4.
Трогательный визит
На склоне лет одинокие люди очень чутки ко всяким признакам внимания со стороны окружающих.
Так приятно сознавать, что тебя в твоем одиночестве не забыли, помнят, любят, интересуются твоей судьбой, твоей подагрой, твоим ревматизмом.
Потому легко представить, как был я растроган на днях, когда в дверь мою постучали в комнату грузно впорхнула Екатерина Ивановна, которой я не видел около десяти лет.
– Наконец-то вас встретила! – радостно воскликнула она, потряхивая в воздухе моей рукой и дружески заглядывая в мои глаза, а попутно и в мешки под глазами. – Вы все тот же. Да, да. Совсем мало изменились, если не считать подробностей. Конечно, время берет свое, как и мы сами берем кое-что от времени. Так вот, дорогой мой, должна сказать, что заехала я к вам не только от себя лично, но по поручению наших общих парижских друзей: Марии Михайловны, Софии Александровны, Андрея Рафаиловича, Инны Сергеевны, Александра Львовича, Георгия Александровича, Бориса Борисовича, Лидии Георгиевны…
– Как мило! – успел вставить я.
– Сергея Сергеевича, Ольги Борисовны, Лины Никитичны, Ксении Петровны… Все они, когда я сказала, что буду проводить отпуск недалеко от вашего города, настоятельно попросили меня съездить к вам и подробно разузнать все: как живете, как себя чувствуете, что делаете, где бываете, над чем работаете, как спите, едите, а главное, что со здоровьем: печень, почки, желудок, солнечное сплетение, давление, склероз, головокружения… И если что-нибудь, действительно, – того, то что, как, почему и когда.
– Да, вот…
– К сожалению, у меня в распоряжение всего полчаса. Обратный поезд в четыре двадцать. Но чтобы дать им полный отчет, мы не будем уклоняться в сторону. Я уверена, разумеется, что вы спокойно смотрите на будущее Европы и не верите в возможность близкой войны. Я тоже. Большевикам слишком рискованно начинать: в первый же
