Сладость на корочке пирога - Брэдли Алан

Дом не подавал виду, что заметил мое приближение, словно я была подкрадывающимся тайком нарушителем.

Даже на расстоянии четверти мили я слышала звуки токкаты Пьетро Доменико Парадизи из сонаты ля-мажор, доносившиеся мне навстречу.

Токката была моим любимым сочинением; с моей точки зрения, это величайшее музыкальное достижение в истории, но если Офелия узнает об этом, она больше никогда не будет ее играть.

Когда я слышу эти звуки, мне кажется, будто я лечу по крутому восточному склону Гуджер-хилл, бегу так быстро, что ноги почти не чуют под собой земли, я кричу навстречу ветру, словно восторженная чайка.

Подойдя ближе к дому, я остановилась в поле и прислушалась к безупречному потоку нот, не слишком presto — именно так, как я люблю. Я вспомнила, тот вечер, когда я в первый раз услышала, как Эйлин Джойс исполняла токкату на Би-би-си. Отец включил радио, но не слушал, погрузившись в коллекцию марок. Звуки музыки пронеслись по коридорам и галереям Букшоу, взлетели по винтовой лестнице и проникли в мою спальню. К тому времени, как я узнала пьесу, сбежала по лестнице и ворвалась в кабинет отца, музыка уже закончилась.

Мы стояли там, глядя друга на друга, отец и я, не зная, что сказать, пока наконец я, не говоря ни слова, вышла из комнаты и медленно поднялась по лестнице.

Это единственный недостаток токкаты — она слишком короткая.

Я обошла забор и вышла на террасу. Через окно увидела, что отец сидит за столом в кабинете, погруженный в свои занятия.

Розенкрейцеры утверждают в своих рекламках, что можно заставить совершенного незнакомца обернуться в переполненном кинотеатре, и я изо всех сил уставилась на отца.

Он взглянул в окно, но не увидел меня. Его мысли блуждали где-то далеко.

Я не шевелилась.

Потом он, как будто его голова была свинцовой, опустил ее вниз и вернулся к своим занятиям, а Фели в гостиной заиграла что-то из Шумана.

Когда Фели думает о Неде, она всегда играет Шумана. Я полагаю, это потому, что Шуман считается романтической музыкой. Однажды, когда она играла сонату Шумана с чрезвычайно мечтательным выражением лица, я громко сказала Дафне, что обожаю эстрадную музыку, и Фели пришла в ярость — ярость, которую не утихомирило то, что я выплыла из комнаты и через несколько минут вернулась с бейклайтовской слуховой трубкой, найденной в чулане, кружкой для милостыни и написанной от руки табличкой, которую я повесила на шею: «Оглохла в результате трагического фортепианного происшествия. Сжальтесь, пожалуйста!»

Фели, наверное, забыла об этом случае, но я помнила. Сделав вид, что хочу посмотреть в окно, я подошла к ней поближе и мельком глянула на ее лицо. Пропади все пропадом! Опять мне нечего записать в дневник.

— Думаю, у тебя неприятности, — сказала она, закрывая крышку рояля. — Где ты была весь день?

— Не твое собачье дело, — ответствовала я. — Я не твоя рабыня.

— Тебя все искали. Мы с Даффи сказали, что ты сбежала из дому, но, похоже, нам не стоило рассчитывать на такую чертовскую удачу.

— Чертовски неприлично употреблять слово «чертовский», Фели… Ты не должна это делать. И не надо так надувать щеки — ты становишься похожа на перезрелую грушу. Где отец?

Как будто я не знала.

— Он не выходил весь день, — ответила Даффи. — Думаешь, он расстроен утренним происшествием?

— Трупом в хозяйстве? Нет, я бы не сказала, ничего общего с этим делом.

— Так я и думала, — протянула Фели, снова открывая крышку рояля.

Встряхнув волосами, она погрузилась в первую из «Вариаций Голдберга» Баха.

Она была медленной, но тем не менее красивой, хотя даже в свои лучшие дни Бах, на мой вкус, и в подметки не годился Пьетро Доменико Парадизи.

И тут я вспомнила о «Глэдис»! Я оставила ее в «Тринадцати селезнях», где ее может заметить любой. Если полиция еще не заявилась туда, она скоро там будет.

Интересно, пришлось ли Мэри или Неду рассказать о моем визите? Если да, рассудила я, инспектор Хьюитт уже приехал бы в Букшоу, чтобы сделать мне выговор.

Через пять минут, в третий раз за сегодня, я снова отправилась в Бишоп-Лейси — теперь пешком.

Прячась за оградами и перебегая между деревьями при звуках приближающихся машин, я сумела добраться кружными путями к дальнему концу Хай-стрит, который в это время суток обычно пустовал.

Быстрый рывок через декоративный садик мисс Бьюдли (водяные лилии, каменные аисты, золотые рыбки и красный лакированный мостик) привел меня к кирпичной стене, окружающей двор «Тринадцати селезней». Тут я пригнулась и прислушалась. «Глэдис», если никто ее не тронул, должна быть прямо за стеной.

За исключением доносившегося издалека тарахтения трактора не было слышно ни звука. Но только я собралась совершить вылазку за стену, как услышала голоса. Точнее, один голос — это был Тулли. Я бы услышала его, даже если бы оставалась в Букшоу и заткнула уши затычками.

— В жизни не видел этого парня, инспектор. Осмелюсь предположить, что это его первый приезд в Бишоп-Лейси. Я бы помнил, если бы он приезжал раньше; Сандерс — это девичья фамилия моей покойной жены, благослови ее Господь, и я бы обратил внимание, если бы регистрировал однофамильца в учетной книге. Можете поставить на это пять фунтов. Нет, он не выходил во двор, он пришел через переднюю дверь и поднялся в номер. Если вы и найдете улики, то либо там, либо в баре. Он потом ненадолго спустился в бар. Заказал пинту коктейля, осушил одним махом, чаевых не оставил.

Так полиция знает! Возбуждение забурлило внутри меня, словно имбирное пиво, не потому, что они установили личность жертвы, а потому, что я побила их одной левой.

Я не смогла сдержать самодовольной улыбки.

Когда голоса стихли, я, прикрываясь листом лопуха, выглянула поверх стены. Двор был пуст.

Я перемахнула через стену, схватила «Глэдис» и украдкой выбралась на пустую Хай-стрит. Вылетев в Коровий переулок, я повторила свой утренний маршрут — мимо библиотеки, «Тринадцати селезней» и вдоль реки, затем на Обувную улицу, мимо церкви и в поля.

Подпрыгивая на кочках, мы ехали — «Глэдис» и я. Отличная компания — моя «Глэдис».

Этой песенке меня научила Даффи, но только взяв с меня клятву никогда не петь ее в Букшоу. Мне казалось, что этот мотивчик отлично подходит для хорошего времяпрепровождения на свежем воздухе и будет особенно кстати сейчас.

В дверях меня встретил Доггер.

— Мне надо поговорить с вами, мисс Флавия, — сказал он, и я заметила в его глазах напряжение.

— Хорошо, — согласилась я. — Где?

— В оранжерее, — ответил он, ткнув пальцем.

Я последовала за ним вдоль западного крыла дома и через зеленую дверь, встроенную в стену, окружавшую огород. Оказавшись в оранжерее, вы можете чувствовать себя словно в Африке — кроме Доггера, сюда никто не казал носа.

Внутрь через вентиляционные окна в крыше лился свет вечернего солнца, отбрасывая лучи на то место, где мы стояли среди скамеек с горшками и резиновыми перчатками.

— В чем дело, Доггер? — спросила я небрежно, стараясь подражать интонациям Багза Банни.

— Полиция… — сказал он. — Я должен знать, что вы им сказали.

— У меня тот же вопрос, — заявила я. — Ты первый.

— Ну, этот инспектор… Хьюитт. Он задавал мне всякие вопросы по поводу сегодняшнего утра.

— Мне тоже, — сказала я. — Что ты ему сказал?

— Простите, мисс Флавия. Мне пришлось сказать ему, что вы пришли и разбудили меня, после того как обнаружили тело, и что я пошел в огород вместе с вами.

— Он это уже знал.

Брови Доггера взлетели вверх, как крылья чайки.

— Знал?

— Конечно. Я ему сказала.

Доггер присвистнул.