Колодец в небо - Елена Афанасьева

Теперь понятно, отчего влюбляются в своего профессора студентки и отчего не жалует студенток колкая Ляля. В такого профессора трудно не влюбиться. Без памяти.

– Николай Николаевич, – освободившись от приветствий именитых гостей, представляется профессор.

– О, милая крошка, зовите его N.N. «Эн-Эн», – отвлекаясь от танцев, советует мне кто-то из гостей, – его все так зовут!

Но я обратиться к профессору никак не успеваю, он уже переходит к делу.

– Что у вас?!

Роюсь в своей потертой сумочке, стараясь одновременно не выставить на всеобщее обозрение ее потертость и побыстрее отыскать камею, отвоеванную мною у несчастной белокурой женщины. В комнате так шумно. Патефон выключили, но уже играют на рояле, а мадам, не стесняясь собственного мужа, подхватывает не танцевавшего доселе человека по имени Дзига, завлекая его на запрещенный фокстрот.

Профессор кивает в сторону двери, ведущей из зала во вторую комнату, приглашая пройти и поговорить там. Приоткрывает дверь, но… И в этой комнате нашим камейным изысканиям места нет. В спальне на краю большой кровати в страстном поцелуе слилась парочка. Бог мой! Это только что танцевавший с Лялей Лев целует темноволосую женщину, с которой только что танцевал совсем другой мужчина.

В полутьме спальни на меня волной накатывает почти осязаемое видение. Будто я снова вместе с тем, кого мне велели называть N.N., вхожу, как только что вошла, в эту комнату. А здесь на кровати не Лев и не броская шатенка с алыми губами, а я сама столь же страстно целуюсь с этим профессором. Мы стоим с ним у двери и смотрим на самих себя, слившихся в поцелуе на его супружеской кровати, где он с его женой по ночам, наверное… Хотя что значит «наверное». Наверняка по ночам они на этой кровати… Они же супруги…

– Если не возражаете, пройдемте в прихожую. Там спокойнее, – шепчет мне почти на ухо реальный профессор, а я никак не могу слиться воедино с той, что только что целовалась с ним в неком ином измерении.

Щеки горят пожаром. Боже, как совестно! Как можно! Как можно такое вообразить! Мыслимо ли?! И отчего так жарко везде, и в ладонях, и в груди, и ниже, еще ниже… Может, домработница дров прибавила в печи или здесь, как у нас в Звонарском, паровое отопление? Жарко-жарко… Только бы никто не заметил! Только бы никто не понял, о чем я так непристойно подумала!

В прихожей, куда приглашает меня профессор, у входной двери напротив вешалки стоит старая кушетка. N.N. предлагает мне сесть, а сам отлучается за очками.

– Помню, на кафедре положил в портфель. А где же портфель? Кажется, последний раз я держал его в руках в зале, возле пианино.

Оставшись в прихожей одна, не могу избавиться от случившегося мгновением раньше ощущения его губ на своих губах.

Какая нелепость… Стыд какой! Сейчас вернется этот N.N. и заметит, что я не в себе. Еще и Ильзе Михайловне скажет, а И.М. волноваться будет.

Может, мне лучше убежать? Взять теперь свое пальто и убежать. Другой раз прийти, когда это постыдное видение исчезнет, выветрится из моей головы.

Рука уже тянется к вешалке, но не может отыскать мое пальтецо. Слишком много гостей, слишком много шуб и пальто. Я пришла почти последней. И пальто мое должно бы оказаться сверху. Но сверху на вешалке висит серое драповое пальто с меховым воротником и котелок, которых не было, когда я под ледяным взглядом хозяйки вешала свое пальтишко.

Отчего-то странно знакомые пальто и котелок… То самое пальто и тот котелок, что были на сбежавшем из Крапивенского переулка свидетеле.

Повесить эти пальто и котелок сверху всех мог только тот, кто пришел после меня. А после меня никто из гостей и не приходил. После меня пришел только… хозяин.

Как в стыдной школьной игре, когда выполненные на копировочной бумаге две невинные картинки накладываются одна на другую и возникает иной неприличный смысл, в моей голове одна на другую накладываются две картинки. Меховой воротник и котелок свидетеля, сбежавшего из Крапивенского переулка. Лицо хозяина дома, профессора N.N., которого я только что так непристойно вообразила рядом с собой в его супружеской спальне. И от такого совмещения получается, что N.N. – это и есть тот свидетель, что три дня назад столь поспешно бежал из Крапивенского переулка.

Профессор, на ходу надевая очки, возвращается из ярко освещенной большой комнаты в полутемную прихожую. Но я уже пытаюсь сорвать с вешалки свое пальтишко, застрявшее под тяжелым пальто профессора.

– Куда же вы?!

– Забыла… Дома камею забыла… Schusselkopf, раззява! После приду…

Профессор не понимает ничего. Но помогает мне снять мое пальто с вешалки.

Только бы быстрее бежать из этой квартиры, этого мира, где столь нежданно понравившийся человек оказывается подлецом. А если и не подлецом, то не совсем порядочным человеком – ведь он же узнал бездыханную белокурую женщину. Узнал и вздрогнул, как несколькими минутами позже, узнав ее, вздрогнула я. Но не кинулся помогать, а трусливо сбежал.

Значит, профессор не так честен, не так блистательно хорош, как говорила о нем Ильза. Хотя мне какое дело до его честности и блистательности? Какое мне дело? Мне дело какое? Но странное тепло от его появления в моей жизни уже разлилось во всем моем существе, и что же теперь с этим теплом делать?

Пытаюсь вырвать из рук ухаживающего за мной хозяина одежду и бежать, но профессор иронично галантен. Держит пальто в терпеливом ожидании, пока я попаду в рукава, и явно думает – странная барышня его нынешняя гостья.

Из рукава, в который от волнения я все никак не могу просунуть руку, выпадает моя старенькая шаль. N.N. улыбается уголками едва заметных из-под густых усов губ. Наклоняется. И, подняв мою шаль с пола, замирает.

Эта цветастенькая, не по погоде тоненькая шаль была на мне в тот день, когда в этом же переулке мы сошлись у неподвижного тела замерзшей на снегу белокурой женщины.

N.N. стоит неподвижно секунду-другую, словно силясь понять – я это или не я. Воспользовавшись его оцепенением, я выхватываю из его рук поднятую с пола шаль, открываю дверь и бегу. И бегу! Бегу!

6. Гул нарастает

(Изабелла. 1503 год. Феррара)

Лошади неслись и неслись по Виа Гранде. Стартовав на окраине города, в Пиоппа, скачки минута за минутой приближались к замку Тедалдо. Еще чуть, и участников главного заезда нынешнего палио можно будет различить с балкона герцогского замка.

Но обычно неистовствовавшая по ходу забегов Изабелла в этот раз не спешила увидеть, кто лидирует – придворный наездник нынешней хозяйки Феррары Лукреции Борджиа на подаренной ей братом Чезарио чистокровной кобыле Веронике или ее верный Винченцо на великолепном двухлетнем жеребце Флорентине.

Флорентин с великими предосторожностями неделю назад был доставлен в Феррару из Мантуи. Герцог Гонзага и без любимого жеребца обойдется, лишний раз поперебирает камеи в своей сокровищнице, а герцогине Гонзага жеребец сегодня ох как нужен! Жеребец герцогине Гонзага нужен во всех смыслах, но в собственно лошадином смысле нужен особо. Флорентин сегодня для нее и не конь, а гонец за ее жизнью, за ее удачей.

Правда, мужа, расстроенного отсутствием любимого жеребца, и в герцогской сокровищнице поджидает разочарование. Герцогиня, приколов к корсажу парадного платья, увезла древнеримскую копию его излюбленной большой египетской камеи с Птолемеем и Арсиноей. И отсутствие античного сокровища вряд ли понравится Джанфранческо больше, чем исчезновение Флорентина из конюшни.

Камеи эти стали наваждением герцога. Вооружившись огромной лупой, он, как помешанный, часами может сравнивать мастерство неизвестного резчика третьего века до нашей эры, изготовившего египетский образчик, и его столь же неизвестного последователя, повторившего древний шедевр в начале второго века нашей эры.

Силуэты парных профилей на двух камеях – большой египетской и ее римской копии – почти повторяют друг друга. И теперь, когда интерес к античному искусству волной окатил всю Италию, короли и герцоги наперебой кинулись перекупать друг у друга все, что завалялось в подвалах и сокровищницах их предков, и в Мантую все чаще стали наезжать любители древних искусств.

Знатоки изводили Изабеллу спорами, кто увековечен в этих камеях: Александр Македонский и мать его Олимпиада, Цезарь и Ливия, Германик и Агриппина?

Наиболее ученые из ученых по каким-то непонятным Изабелле следам на камне и прочим приметам утверждали, что большая камея много старше Германика и Агриппины. Учивший ее когда-то в детстве старик Ринальди специально приезжал из Феррары в Мантую поглядеть на древний шедевр, а наглядевшись, уверил свою прежнюю дукессу, что так вытачивали в третьем веке до нашей эры в Египте, и, следовательно, на большой камее увековечены Птолемей II Филадельф и его сестра и жена Арсиноя.

Большая камея Изабелле не слишком интересна, в ее женском деле она бесполезна. По размеру похожая на небольшое овальное блюдо для рыбы, она не может, как прочие древние и нынешние геммы из коллекции мужа, послужить ей кольцом, подвеской или украшением для корсажа.