Ужин для огня. Путешествие с переводом - Александр Стесин

Видимо, эту закостенелую, доведенную до абсурда «слепую веру» и имел в виду Уорку, когда говорил, что «поставил крест на тоуахдо». А может быть, для него, как для многих образованных эфиопов, институт церкви неизменно ассоциировался с памятным образом отца Могессие43. Словом, причин достаточно. Но для иностранца, вооруженного фотоаппаратом, важна внешняя сторона вещей, оболочка, состоящая из трех концентрических кругов: притвор, святилище и Святая святых (Кэддуса кэддусан). Архитектура эфиопских церквей, повторяющая структуру Иерусалимского храма. Коническая крыша, крытая соломой и увенчанная шпилем из семи страусиных яиц, символизирующих семь небес, семь дней творения, начало начал (ab ovo) и крепость веры (страусиное яйцо непросто раскокать).

При входе в Азуа-Мариам в нос ударяет запах ладана. Настоятель держит в руках Библию в окладном переплете из красного дерева, натертого маслами и благовониями. С гордостью объявляет: XIV век. Затем демонстрирует три обязательных атрибута церковной службы: барабан, систр и молитвенный посох. Из барабана «калберо» можно извлечь любые звуки; низкие и глухие символизируют тело, высокие и звонкие – дух. Систр, храмовая погремушка, пришедшая из Древнего Египта на заре Аксумского царства, имеет форму подковы с двумя перекладинами, символизирующими лестницу Иакова, и пятью медными пластинами (пять – это дихотомия тела и духа + Святая Троица). Изогнутая рукоять молитвенного посоха символизирует одновременно рог агнца, принесенного в жертву вместо Исаака, и матку Богородицы.

Эфиопский ритуал богослужения – смесь африканского (барабан, оголтелые пляски) с ветхозаветным (шаммы-талесы, жертвенный дым курений… так, должно быть, служили в Иерусалимском храме). Хотя кто сказал, что Африка и Ветхий Завет – разные вещи? Племена, испокон веков исповедующие иудаизм, разбросаны по всему африканскому континенту: часть племени игбо в Нигерии, сефви в Гане, тубу в Мали и Чаде, лемба в Зимбабве, Малави и Мозамбике. Анализы ДНК подтверждают наличие общих корней с сефардами и ашкенази. Что, увы, никак не влияет на бытовой расизм, который, насколько я понимаю, в Израиле цветет пышным цветом (особенно среди выходцев из бывшего СССР), побуждая некоторых эфиопских евреев возвращаться в предместья Гондэра.

Окружная глинобитная стена, отделяющая притвор от святилища, полностью покрыта росписями, иллюстрирующими библейские сказания: Жертва Авраама, Даниил среди львов, Иона во чреве кита, Посещение Елизаветы, Рождество, Избиение младенцев, Бегство в Египет. Своеобразный конспект в картинках. Классическую эфиопскую живопись ни с чем не спутаешь: она вся состоит из удивленных аспидно-черных глаз в пол-лица. На картинах мастера гондэрского периода Аббы Хайле Мескела эти глаза, как глаза Джоконды, неотступно следят за наблюдателем. Это глаза праведника: по традиции, праведники всегда изображаются анфас, а грешники – в профиль. С приходом Дерга вся «старая» живопись, от росписей Средневековья до модернистов Афэуорка Тэкле, Гэбрэ Кристоса Дэста и Скундера Богоссяна, была объявлена идеологически чуждой, но основные принципы перекочевали в новый стиль: на полотнах эфиопского соцреализма враги народа показаны в профиль, а строители коммунизма – анфас.

За иллюстрациями библейских сюжетов на храмовой стене следуют изображения Георгия Победоносца и девяти Сирийских отцов, а за ними – самое интересное: выдержки из специфически эфиопской агиографии. Вот Тэкле Хайманот, известный кроме прочего тем, что десять лет неподвижно простоял в быстротечной реке, а когда рыбы съели его левую ногу, простоял еще десять лет на правой, пока Господь не взял его на небеса. Вот Яред Сладкопевец, изобретатель эфиопской музыкальной системы. Заслушавшись божественным пением Яреда, император не заметил, как проткнул копьем стопу Сладкопевца, а тот, истекая кровью, продолжал петь, пока не повалился замертво. Вот Гэбрэ Мэнфэс Кидус, покровитель всех бахитави44, никогда не носивший одежды и не бравший в рот человеческой пищи. Триста лет он скитался по горам в сопровождении львов, гиен и птиц, которым давал напиться влаги из собственного глаза. Вот людоед Белай; когда-то он был праведником, но сошел с пути истинного и пристрастился к человеческому мясу. Съев всех родных и близких (в общей сложности семьдесят восемь человек), людоед отправился в другую деревню в поисках новых лакомств. По пути ему повстречался прокаженный, до того мерзкий, что Белай, как ни был он прожорлив, не решился употребить его в пищу. Прокаженный же, не зная, что имеет дело с людоедом, стал просить воды, и в конце концов, умилосерженный Белай дал ему каплю из своей фляги. Когда Белай предстал перед Страшным судом, на одной чаше весов оказались семьдесят восемь съеденных родственников, а на другой – капля воды, данная прокаженному. И тогда Богородица дотронулась двоеперстием до той чаши, где была только капля, и чаши уравнялись.

В конце экспозиции Гэбрэ Мэнфэс Кидус, похожий на Алему, угостил зверей и птиц свежесваренным кофе, Робо помог одноногому Тэкле-Хайманоту перейти через дорогу, и я догадался, что уже сплю. Во сне я увидел многоочитую темноту потолочной росписи с названием где-то в углу: «Вселенная». Пока я вглядывался в этот перенаселенный глазами мрак, кто-то невидимый с амхарским акцентом объяснял мне: «Космос расширяется потому, что проходит через человека. Чем больше энергии человек забирает у Вселенной, тем быстрее она расширяется. Ваша наука узнала об этом недавно, а мы знали с самого начала». Я кивал, делая вид, что все понял.

С наступлением дня лай собак, мелизматическое пение алеки45 и шум припустившего под утро дождя разом прекратились, как будто были частью сна. В промежутке между ночными и утренними звуками на землю опустился густой туман – занавес для смены декораций. Первыми проснулись запахи; в разреженном воздухе запахло смесью навоза, дыма и того дрожжевого брожения, которым всегда пахнет в Африке во время сезона дождей. Прашант сказал, что этот дрожжевой запах исходит от мокрой глины и напоминает ему об Индии. Впрочем, с Индией у него ассоциировалось все подряд. Любой амхарский обычай, любая история или сцена из здешней жизни вызывали у него одну и ту же реакцию: «Совсем как в Индии». Я, в свою очередь, всюду выискивал общий знаменатель с той Африкой, которую знал лучше всего: «Совсем как в Гане».

Так уж прямо «совсем»? Да нет, ничего общего. Ни с Ганой, ни с Мали, ни даже с соседним Суданом. Но человек странствующий, homo peregrinans, сородич человека играющего, всегда склонен видеть не то, что есть. Так, прибыв в Джибути, Гумилев пишет Вячеславу Иванову: «Здесь уже настоящая Африка. Жара, голые негры, ручные обезьяны». Страны Африканского рога, то есть Эфиопия, Эритрея, Джибути и Сомали, разительно отличаются от всего остального, что есть на этом континенте; сказать, что здесь «настоящая Африка» – примерно то же самое, что назвать Туву «настоящей Россией». Но Гумилев смотрит вокруг и видит ту Африку, о которой загодя написал десятки стихотворений («Дагомея», «Нигер», «Мадагаскар» и так далее) и в которой, увы, так и не побывал. «…На озере Чад изысканный бродит жираф…» Настоящий Чад – пыльные барахолки и мусорные горы Нджамены, повсеместный патруль с заплечными «калашами», беспрестанная проверка документов и вымогательство взяток, грязная вода в желтых канистрах, соляные равнины, запорошенные песком деревья, жутковатое безлюдье песчаных улиц – так же далек от фантазии Гумилева, как от хроник Канем-Борну46. Зато он вполне совпадает с априорными представлениями современного homo peregrinans: все это мы уже видели – кто по телевизору, а кто и воочию; мы уже бывали в похожих местах (я – в Мали, Прашант – в пустынной части Гуджарата), и, в конце концов, все места оказываются похожими. А ведь нам хотелось другого. Умудренные опытом глобализации, упраздняющей вопрос «Есть ли жизнь на Марсе?», мы все равно путешествуем на край света, чтобы еще раз убедиться в том, что марсиане – это мы. Убедиться и удивиться.