Ужин для огня. Путешествие с переводом - Александр Стесин

– Вот имена, которые должны помнить эфиопские женщины, – наставлял Кассахун, – Мынтыуаб, Тайту, Ылени… Современная молодежь этих имен не знает. Они знают только Саят Демиссие, Лию Кебеде и эту… как ее…

– Данавит Гэбрэгзиабхер31, – подсказала девушка, обслуживавшая наш столик в кафе, которое Кассахун отрекомендовал как лучшее заведение в Аксуме.

– Вот-вот, – подхватил Кассахун, – Сенаит меня понимает. Когда я уезжал из Эфиопии, всех этих «звезд» и в помине не было. А кто такая царица Ылени, знал каждый ребенок… Не вздумай смеяться! – пригрозил он Сенаит, хотя та и не думала смеяться. И, оттопырив большой палец в ее сторону (жест белого человека), пояснил, – Это моя племянница.

Когда один африканец представляет другого как своего брата, дядю, племянника и т.д., это может означать все что угодно. Скорее всего, имеется в виду, что все люди – братья и что в данный момент представляющий испытывает родственные чувства к представляемому, с которым мог познакомиться и за пять минут до того.

– А что, эта официантка – правда ваша племянница? – осторожно спросил Прашант, когда Сенаит удалилась на кухню.

– Какая же она официантка, – возмутился Кассахун, – она у нас царица Савская, не меньше! Между прочим, Сенаит – владелица этого заведения. Сущая правда. И то, что она – моя племянница, тоже правда. Ее отец был моим двоюродным братом. Он умер от тифа семь лет назад. А жена его умерла еще раньше. Остались четыре дочери, Сенаит – старшая, ей тогда и шестнадцати не было. Но она у нас предприимчивая. Нам даже помогать ей не пришлось, сама все устроила. На первых порах работала на кофейной плантации, а через пару лет оценила ситуацию, воспользовалась тем, что Мелес Зенави вбухивал деньги в наш регион, получила кредит по правительственной программе и – вуаля! – открыла кафе. Младшие сестры тоже здесь работают. Говорю вам, таких, как Сенаит, больше нет. Первая женщина в Тыграе, которой удалось открыть собственный бизнес.

Кассахун выкрикнул что-то на тигринья, и Сенаит вынесла поднос с тремя бырлие32, похожими на грушевидные колбы. Дядя и племянница перебросились парой фраз. Странно: ведь Кассахун прилетел в Аксум вместе с нами, стало быть, видел Сенаит впервые за долгое время (в самолете он сказал нам, что не был на родине больше года). Однако когда мы вошли в кафе, Сенаит улыбнулась ему так, как улыбаются малознакомым клиентам, да и Кассахун не бросился к ней с объятьями, а только похлопал по плечу с напускным благодушием. Вот и сейчас, когда они говорили о чем-то на своем языке, по их мимике никак нельзя было предположить, что они приходятся друг другу родственниками. Или пресловутый языковой барьер распространяется на мимику до такой степени, что все мои наблюдения – мимо, не стоит и гадать? Семилетний сын Кассахуна, то и дело вскакивавший из-за стола, подбежал к Сенаит и потрогал край ее платья. Кассахун сказал что-то недовольным тоном – видимо, сделал сыну замечание.

– Ну что ж, давайте заказывать, – предложил он, повернувшись к нам с Прашантом, – если вы еще не выбрали, позвольте мне порекомендовать вам мое любимое эфиопское блюдо: лазанью. Наша Сенаит готовит ее, как никто другой.

– Разве лазанья – эфиопское блюдо? Я думал, что эфиопская кухня – это инджера и уот.

– Инджера – само собой, но лазанья – тоже эфиопское блюдо. Если итальянцы могли отобрать у нас аксумскую стелу и много чего еще, мы имеем полное право присвоить лазанью.

Зачем он привел нас в это кафе? Желая отблагодарить Кассахуна за утреннюю экскурсию по Аксуму, мы предложили угостить его и детей обедом. «Отлично, – сказал он, – я как раз знаю одно очень симпатичное место». И вот теперь выясняется, что симпатичное место принадлежит его осиротевшей племяннице. Когда, дожевав лазанью и допив тедж, я вынул пачку быров, чтобы заплатить за обед, Кассахун выпучил на меня глаза: «Это еще что такое? Неужели вы думаете, что Сенаит возьмет с нас деньги?!»

– Спасибо тебе, дорогая, – сказал он уже в дверях, обращаясь к Сенаит по-английски, – вечером мы придем к тебе пить кофе.

– Буду ждать, – сказала Сенаит, одаривая нас своей чарующей дежурной улыбкой, и кивнула на дальний угол комнаты, где были выставлены атрибуты кофейной церемонии: ступка с пестиком, кадильница, жаровня, глиняные кувшины, миска с попкорном из сорго и целая армия фарфоровых чашечек на подносе, выстланном эвкалиптовыми листьями33.

В этот момент Прашант, стоявший с фотоаппаратом наизготовку, бросился фотографировать все что попало: диковинную утварь, интерьер кафе, розовые кусты у крыльца, иконописное лицо хозяйки. Кассахун одобрительно кивал, как хозяин картинной галереи, возомнивший, будто он является соавтором выставленных работ.

После обеда, распрощавшись с Кассахуном, мы пошли поглазеть на местный базар. Там мы слонялись, окруженные свитой любопытных деревенских детей – квинтэссенция туристического опыта в Африке. Мне запомнилась девочка лет десяти, таскавшая своего годовалого брата на спине. Девочка ходила за нами по пятам, сохраняя при этом некоторую дистанцию; всякий раз, когда я оборачивался, она широко улыбалась, а наспинный младенец корчил плаксивую рожицу и хныкал. Она была на пару лет старше остальных детей и, судя по всему, взяла на себя роль воспитательницы. Как только кто-нибудь из ее подопечных начинал дергать меня за рукав, требуя подачку («Mister, money!»), она награждала его подзатыльником. Надо сказать, что происходило это не очень часто; по сравнению с голопузой малышней в Западной Африке эти были сама деликатность. Им, как и нам, просто хотелось поглазеть, но их любопытство было куда более правомерным, чем наше.

Глядя на них, я вспомнил, как однажды в московскую школу № 831 пожаловала делегация учителей из какой-то дружественной африканской страны, кажется, из Анголы. Событие было поистине необычайное: иностранцев, а уж тем более негров, до этого никто не видел. Мы осаждали их всю перемену, и, сгорая от желания выделиться из толпы, я пустил в ход единственную известную мне английскую фразу. В том, что все иностранцы говорят по-английски, я не сомневался. «Хаудуйду», – пискнул я и, услышав в ответ «I am fine, and you?», совершенно потерял голову от своего неожиданного успеха.

Прошла четверть века, и теперь они – это тогдашний я, а я – тогдашние «они», флегматичные пришельцы с другой планеты. «Я» и «они» поменялись местами в пространстве и времени, но эта подмена существует для меня одного, и поэтому, когда я уйду, все вернется на свои места. Нынешние они снова займутся любимой игрой в «марблс», завезенной сюда не то из Индии, не то из Египта. Или станут испытывать друг друга загадками «энкокилиш», сидя вокруг костра и выстукивая ритуальный ритм посохами («…Вот еще одна, слушайте: когда уходил, видел ее повсюду, когда возвращался, не видел уже нигде. – Любовь? – Жизнь? – Роса!»). А через несколько недель, когда закончится сезон дождей и по всему плоскогорью расцветут золотистые цветы мескела, дети будут ходить с букетами из дома в дом, распевая традиционное «Абебайехош» («Мы увидели цветы…»). Так начнется эфиопский Новый год, Энкутаташ, который празднуется здесь одиннадцатого сентября. По преданию, в этот день царица Савская вернулась из Иерусалима.