Избранные ходы - Яков Арсенов

Многие сделали попытку рассмеяться, а Решетнев, как с трибуны, подняв руку, попросил тишины:

— Вы не угадали, товарищ профессор, я шел пешком. Но я слышал, вы тоже немножко изучали физику и наверняка должны знать, что собственное время, отмеряемое движущимся телом, всегда меньше, чем соответствующий ему промежуток времени в неподвижной системе координат. Относительность. Поэтому мои часы, когда я иду, а вы меня ждете, должны всегда немного отставать.

— Во-первых, я вас уже, честно говоря, не жду. Я забыл, когда видел вас на лекции в последний раз. А во-вторых, уважаемый, все, что вы мне нагородили, имеет место только при скорости света. А вы плелись под окном как черепаха. Садитесь, релятивист!

Золотников на самом деле когда-то изучал физику достаточно глубоко и даже какое-то время преподавал ее. В те горячие годы он рвался к истине, как абсолютно черное тело, поглощая на ходу все добытое человечеством в этой области. Но истина ускользала, терялась. Асимптотическое приближение к ней Золотникова не устраивало, и тогда он взялся познать мир логически, решив по неопытности, что так будет гораздо проще. Он забросил физику в самый пыльный угол и с головой ушел в философию. Истина вообще скрылась из виду. С тех пор Золотников стал относиться к жизни с юмором, что было на руку студентам. Из педагогических систем он стал предпочитать оптовую. Заниматься людьми поштучно, решил он, — удел массажистов. Стоит ли напрягаться, если у нас в стране от идеализма, как от оспы, все население привито с детства. Более того, человек у нас уже рождается материалистом, генетически, так сказать, наследует первичность бытия.

Несколько лет назад некто Малинский, тоже философ, предложил Золотникову выпустить совместно учебник, намекнув на обширные связи в издательстве. Золотников согласился на соавторство. Причем не раздумывая. Он знал, что студенты в учебниках читают только курсив, и то если он помечен какой-нибудь сноской типа — курсив мой. Но он не знал, насколько тертым был этот калач Малинский.

Профессор Малинский в свое время побывал и технарем. Его теория расчета ферм считалась классической. Перед войной по его проекту был построен железнодорожный мост через Десну, который во время оккупации смогла подорвать с десятого раза только сводная партизанская бригада. За каждую неудачную партизанскую попытку Сталин дал Малинскому по году. После реабилитации Малинскому ничего не оставалось, как перековаться из технарей в политические и пойти рядовым философом в периферийный вуз.

Учебное пособие вышло. По вине типографии или по чьей-то еще вине на обложке учебника красовалась только фамилия Малинского. Фамилии Золотникова не было и в помине, хотя из трехсот страниц он сочинил больше половины.

На этой почве у Золотникова случился первый удар. К счастью, все обошлось, но с некоторым осложнением. Золотников стал рассказывать всем подряд историю с выпуском учебника и доказывать методом от противного, что написал книгу именно он, а никакой не Малинский. Золотников заставлял всех подряд слюнявить химический карандаш и дописывать жирным шрифтом свою фамилию на обложке. Таким образом он докатился до горячки. Форма, правда, была не тяжелой, почти бесцветной, зато выперло ее в сторону совершенно неожиданную — Золотников с явным запозданием возжелал обучить подопечных всяким философским премудростям, чтобы студенты обогнули тернии, выпавшие ему.

С непривычки во всем этом обхаживании виделось что-то болезненное.

— На меня смотрите, на меня! — как глухарь в песне, стал заходиться он на лекциях. — Не вижу ваших глаз! Мне нужны ваши глаза!

Приходилось без проволочек показывать ему свои глаза.

— У меня скоро на левом полушарии мозоли будут от такой педагогики! говорил Нынкин, потягиваясь.

— Просто ты воспринимаешь его однобоко, — объяснял Пунтус другу.

— Сидишь на лекции, как на заключительном акте в Хельсинки! фантазировал Артамонов.

— Он патетичен, этот Золотников, как соло на трубе! — вставлял Гриншпон.

Как-то по весне Золотников, не распыляясь на введения, с азартом предложил первокурсникам срочно приступить к написанию рефератов. Будто не студентам, а ему самому предстояло эти рефераты защищать.

— Вы не сделали ни одной выписки по теме! — теребил он Кравцова. Почему?

— Еще не растаял снег, — находился лодырь.

— В прошлом семестре вы ссылались на то, что он еще не выпал! Я не улавливаю связи вашей активности с природными явлениями!

Раньше, в былые времена, к концу каждой недели Золотников как бы расслаблялся, сходил на нет, а теперь, напротив, распалялся как самовар. Он метал взгляд по галерке и сразу выискивал тех, кто занимался не тем. Захваченная врасплох тишина в аудитории стояла, как ночью в инсектарии: кроме жужжания трех не впавших в спячку синих мясных мух, ее ничто не нарушало. Но и этого Золотникову было мало. Его мог взбудоражить любой пустяк, даже такой, как, например, с Пунтусом.

— Снимите темные очки! Я не вижу глаз! — докололся как-то до него Золотников.

— Очки с диоптриями, — спокойно отвечал Пунтус. — Они вас увеличивают для меня.

— В понедельник принесете справку от окулиста, что вам нужны именно темные очки!

— Такую справку мне не дадут, — вяло вел диалог Пунтус.

— Неужели я так ослепительно сверкаю, что мне нужно внимать через светозащитные очки?! Я что, похож на сварочный аппарат?! — Золотников нервничал еще сильнее, если ему отвечали спокойно.

— Нет, вы вовсе не сверкаете.

— Я наблюдаю за вами вот уже целую неделю — вы постоянно в беседах! Несите сюда тетрадь!

Пунтус передал тетрадь по рядам. Записи были в полном порядке. Но остановиться Золотников уже не мог — сказывалась расшатанность нервной системы. Его потащило вразнос.

— То, что вы успеваете записывать, — не повод для постоянных разговоров! Своей болтовней вы мешаете заниматься делом соседям! Нынкин, покажите конспекты!

Нынкин на лекциях так глубоко уходил в себя, что, когда бы ни высовывался, — все не вовремя, а высунувшись, начинал что-то бормотать и пытался ввести в курс какого-то своего дела.

— Я вам говорю! Именно вам! — тыкал в него кулачищем Золотников. Да-да, вам!

Нынкин хотел схитрить и потянулся за тетрадью Татьяны, но философ опередил его порыв.

— Свою тетрадь, пожалуйста, свою! Без уловок! Тетрадь Черемисиной мне не нужна! — не сбрасывал обороты Золотников. Его фасеточные глаза засекали в окружающей среде до сотни изменений в секунду, и ни одного левого движения не могло ускользнуть от его взора.

В блокноте Нынкина процветал сплошной грифонаж. За два года Нынкин не законспектировал ни одной лекции. Тем более — ни одного первоисточника. Нынкин пользовался в основном ходячими общежитскими конспектами. Кочевание этих вечных конспектов с курса на курс и ежегодное переписывание на скорую руку выветрило из произведений классиков весь смысл, доведя их до абсурдных цитаток, которые наполняли душу агностицизмом и ревизионизмом.

— Вы мне воду не лейте, уважаемый, а посидите-ка сами над произведением часок-другой! Тогда вы не станете совать мне под нос эти извращения! Я удаляю вас с лекции! Матвеенков, несите свою тетрадь! Золотников без удержу стал косить всех подряд.

Матвеенков тоже никогда ничего не записывал. На этом поприще его не пугали никакие угрозы. Свое легкое поведение он объяснял тем, что у него якобы писчий спазм — то есть полное нарушение функций письма как левой, так и правой руки. Он даже запасся какой-то сомнительной справкой на этот счет. Иногда от скуки Матвеенков все же дорывался до полупустой конспективной тетради, но ни к чему хорошему это не приводило. На листах появлялась криптография. За эти каракули Алексей Михалыча уважительно величали заслуженным каракулеводом. В течение семестра, чтобы всегда быть в форме, Матвеенков нажимал на гипнопедию — постоянно клал под подушку ни разу не раскрытый бестселлер Малинского, а к экзаменам готовился по левым записям. В этой связи у него развилась острая способность разбираться в чужих почерках, и самые пагубные из них, какие были у Татьяны и Фельдмана, он читал как высокую или офсетную печать.

— А виноваты во всем вы, Пунтус! — сказал Золотников, демонстрируя потоку тайнопись Матвеенкова. Будто поток никогда ее не видел.

— Я бы не сказал, — ответил Пунтус. — Я считаю, что Матвеенков ленив сам по себе.

— Да он, в смысле, ну как бы… — поплыл Матвеенков, пытаясь выкарабкаться из водоворота.

— Не перебивайте, когда вас не спрашивают! — рыкнул Золотников на Матвеенкова и вновь навалился на Пунтуса: — Вы очень вольно себя ведете!

— А вы, мне кажется, преувеличиваете свою роль в моей личной жизни. Вы ломитесь в нее, как в автобус!

— Я больше не буду с вами церемониться! Я… я… — затрясся Золотников, и кратер его рта задымился, извергая ругательства средней плотности. На лбу у Золотникова образовалась каледонская складчатость. Сбитый неуязвимостью Пунтуса, он стал входить в кульминационную фазу пароксизма. — Я… вы, Пунтус, можете уже сейчас начинать волноваться за свое дальнейшее пребывание в институте! Я уволю… я исключу вас за академическую задолженность! Считайте, что экзамен у вас начался с этой минуты! Я предложу вас комиссии, которая соберется после трех неудачных попыток сдать экзамен мне!