Зона Синистра - Адам Бодор

Вот почему, увидев у писаря на столе папку с красным крестом, на которой значилось имя: Корнелия Илларион, а ниже, в кавычках, обведенное красным, стояло — «Конни Иллафельд», я сразу понял: это — она, почти моя родственница, бывшая возлюбленная моего приемного сына. И после этого места не находил себе — так не терпелось мне собственными глазами увидеть то существо, которое несколько лет назад вскружило бедняге голову.

В то время я, на положении вольнонаемного, работал на добринских горных стрелков, выполняя более или менее важные, но всегда секретные поручения и, кроме того, являясь заместителем окружного эксперта при морге, или, как меня величали, помощником сторожа при покойниках. Покойницкая находилась в сыром, мшистом углу казарменного двора; когда она пустовала и работы у меня не было, я помогал полковнику Титусу Томойоаге в канцелярии. Так как зона со всем, что в ней было живого и неживого, находилась в ведении горных стрелков, полковник вел учет людям, которых присылали в Добрин, и определял на работу вновь прибывших. Но, будучи таким же горным стрелком, как все, медлительным, любящим помечтать, он, с его нежной душой косули, мог часами смотреть в окно, на серые облака, лениво плывущие над черными елями, на порхающих в кустах птиц, и ему доставляло немало труда прочитать даже скупые сопроводительные документы.

В тот день через южную гряду гор, через гребни, еще покрытые льдом, перевалил, напоенный густыми, тяжелыми ароматами, первый в этом году теплый ветер. Над рекой плыли цветочные лепестки и пыльца вербных сережек: говорили, у православных наступила пасха. Вместе с весной в Добрин прибыли двое интернированных.

Когда, с идущей кругом от солнцепека, яркого света, цветочной пыльцы головой, я ввалился в мрачное помещение канцелярии и на папке с красным крестом увидел имя Корнелии Илларион, мне сначала подумалось, что я просто перегрелся на солнце. Но там же, на папке, красиво раскрашенный, стоял ее псевдоним; а красный крест, ярким пятном выделяющийся на обложке досье, свидетельствовал о том, что досье поступило к нам из лечебного учреждения «Колония Синистра».

Хотя я всегда считал себя человеком хладнокровным и сдержанным, меня охватило вдруг беспокойство. И, нарушив золотое правило, существующее в таких местах, я попробовал осторожно узнать у полковника Титуса Томойоаги, что ему известно. Как попала сюда эта женщина, кто она, что собой представляет?

— А, ничего не представляет, — бормотал он с сонным видом.

— От желтых она, они ее прислали, вроде как из любезности. А если она тебя так уж интересует, можешь с ней познакомиться, только сначала данные запиши.

Вот такие дела. «Колония Синистра» — место известное, лечебница для душевнобольных. Корпуса ее — это знают и те, кто там никогда не бывал — выкрашены в такой яркий желтый цвет, что светятся ночью. Желтыми у нас звали и тамошних санитаров, администраторов.

— И какие у тебя на нее планы? Ты уже знаешь, куда ее определить? — поинтересовался я.

— В общем, да. Полковник Кока Мавродин-Махмудия пожелала, чтобы эта баба попала прямо к медведям. Правда, она не то чтобы в очень хорошей форме… Ну ничего, док Олеинек сообразит, как с ней быть. Представь, она на разных языках говорит вперемешку, как дурная.

Вот значит как: Кока Мавродин решила направить Конни Иллафельд в медвежье хозяйство… На лице у меня наверняка отразилось, что мне это не совсем безразлично. Полковник Титус Томойоага даже добавил, вроде бы в утешение:

— Сам увидишь, так будет лучше. Док на всех языках запросто говорит, они как-нибудь найдут общий язык.

Конни Иллафельд, до того как ее отправили на лечение, жила в высокогорном селении Пунте Синистра; дом ее стоял в самой верхней точке деревни, недалеко от гребня, рядом с железнодорожной станцией. Собственно, это была не настоящая станция, а всего лишь разъезд, где от основной колеи отходила еще одна, запасная, чтобы поезда, вскарабкавшись с двух сторон хребта на вершину, могли постоять, отдыхая, набрать воду и переждать друг друга, в соответствии с расписанием. На северном склоне колея сразу исчезала в туннеле, который, втянув в себя поезд, еще не один час попыхивал клубами дыма. Недаром дом Конни Иллафельд, особенно с северной стороны, был покрыт копотью.

Итак, имя «Конни Иллафельд» было псевдонимом. Последняя представительница боярского рода Илларионов жила в одиночестве и занималась живописью по стеклу. На маленьких, умещающихся в кармане стеклянных пластинках она изображала эпизоды античной мифологии, жанровые сценки из давно минувших времен; работала она по заказам черновицких и львовских евреев, а как уж пересылала свои работы через границу, один Бог знает. Была она зрелой сорокалетней женщиной с зелеными глазами, белой кожей и густыми черными волосами.

Наверняка подъезжали к ней многие кавалеры: лесники, дорожники, проезжие охотники; но она, как видно, для кого-то себя берегла. Сторож при туннеле, который не спал никогда, божился, что у нее есть любовник, какой-то коммивояжер: каждую ночь он перебирается из Галиции через Тису и иногда навещает ее. Но это были, скорее всего, фантазии непроспавшегося человека: все знали, что берег реки, по которой проходит граница, весь опутан колючей проволокой. Впрочем, это не так уж было и важно: если у Конни Иллафельд и был тайный любовник, ему той весной дали полную отставку. Ведь именно той весной в ее жизни появилась настоящая любовь — Бела Бундашьян, мой приемный сын.

Поезд прибыл на станцию Пунте Синистра к вечеру. Бела Бундашьян, как был, без вещей, выскочил из вагона напиться: тут же, недалеко от рельсов, журчал чистый ключ. Когда он нагнулся к воде, одежда у него на спине задралась, ворот бушлата съехал на уши, так что он не слышал, как за спиной у него захрустели под шпалами камни; поезд стал тихо набирать ход. Путь отсюда в обе стороны шел под уклон, машинисты, трогаясь, лишь отпускали тормоз, дальше состав катился сам по себе. В тот день пассажирский поезд почему-то не стал дожидаться встречного. Словом, когда мой приемный сын распрямился, весело вытирая губы, он увидел лишь, как исчезают в туннеле последние вагоны.

Дальние пассажирские поезда проходили по этой ветке лишь раз в сутки, и если отставший пассажир намерен был попасть туда, куда ехал, у него был один выход: ждать следующего вечера.

Была весна, Троицын день или что-то в этом роде, воздух напоен был ароматами, из чернеющих за полянами ельников даже после захода солнца неслось кружащее голову птичье пение. Конни Иллафельд в подоткнутой юбке стояла на коленях на подоконнике, мыла стекла; белые руки ее светились в сумерках. Наверняка был манящим и звук, издаваемый влажной газетой, скользящей по стеклу. В общем, не так уж трудно понять, почему Бела Бундашьян замер перед воротами, словно он был не случайный прохожий, а судебный исполнитель.

Почуяла ли Конни Иллафельд, откуда ветер дует? Скорее всего, да. Движение ее руки по стеклу замедлились, между приоткрытыми губами заблестели зубы в сладкой слюне, жгучие зеленые глаза заискрились неистовой радостью, и все это обрушилось на голову моего приемного сына. Бела Бундашьян, наполовину будучи армянином, с его пергаментиой кожей, маслянистыми белками глаз и косматыми бровями, понравился бы с первого взгляда кому угодно. Сам прекрасно зная об этом, он тут же изложил свою историю, историю отставшего от поезда пассажира: он направлялся в Молдову, за нотной бумагой, и к несчастью — или, кто теперь знает, к несчастью ли? — вышел напиться воды. Конни Иллафельд и сама видела, как это случилось, а потому пригласила путника в дом, отдохнуть, а если ему все еще хочется пить, то вон ведро с водой, пусть пьет на здоровье.

Пол в доме был застелен мягким половиком, поэтому Бела Бундашьян снял ботинки и аккуратно поставил их у порога, а сам, пройдя в носках в горницу, тут же случайно наступил на босую ногу Конни Иллафельд, и ему это так понравилось, что он и не стал уже убирать свою ногу с ее ноги.

Стены горницы, ладная крестьянская мебель, домотканые коврики и подушки — все тут источало манящий аромат теста. Тестом пахло и от самой Конни Иллафельд, от ее пушистых подмышек, пухлых, отливающих перламутром бедер; хотя по возрасту она годилась Беле Бундашьяну в матери. Это был аромат неудержимого вожделения, которое вдруг вырвалась из нее, как поспевшее тесто из квашни… В общем, не прошло и пяти минут, как они, потеряв голову, набросились друг на друга. Конни Иллафельд в одном из своих ящиков держала засушенные травы, листья, цветы; все это она высыпала сейчас на половики, и в этом букете дурманящих, терпких запахов они провели без перерыва две или три недели, и даже окна дома запотели от испарений любви. Много позже, когда истории этой давно наступил конец, я заглянул в дневник Белы Бундашьяна, куда он записывал все, что пережил, перечувствовал за месяцы своей любви; оттуда я и узнал все это. Он писал: ею было невозможно насытиться; стоило ему взглянуть на нее, и все его тело напрягалось желанием; ему казалось, даже между пальцами ее ног прячется и зовет его жаждущее лоно. Он с радостью просто взял бы и втянул ее в себя целиком, до последней капли, как стакан холодной воды… У такой любви, конечно, не может быть долгой истории; какими-то тайными тропами к ним уже приближалась расплата.