Тело № 42 - Денис Драгунский

Все это происходило в центре Москвы, на улице Горького, у Маяковки. Так что не надо нас пугать школой. Не смешите, спасибо.

Удивляет совсем другое.

Мы знали, что скоро станем взрослыми. Мы хотели этого. Мы тянулись к заветным рубежам: получение паспорта, выпускные экзамены, вступительные в вуз. Мы брали без спросу отцовские галстуки, а девочки – мамины туфли. Тот редкий и удачный случай, когда сексуальный мотив, запечатленный в этой фрейдовской символике (галстук и туфелька), сливается с позитивным социальным стремлением – повзрослеть.

И это со всех сторон понятно. Давайте посчитаем.

Лет до двенадцати человек живет в полнейшей зависимости от родителей. После восемнадцати он уже взрослый. Он может идти работать, он может вступать в брак. Причем в брак он может вступать, а может и не вступать. У нас не Спарта, где, согласно Плутарху, холостяки раз в году в позорном одеянии ходили по городу, осыпаемые мусором и презрением сограждан. Но вот работать (или учиться на квалифицированного специалиста) он, в общем-то, обязан. Культура обязывает взрослеть. Производить добавленную стоимость и платить налоги. Иначе это должен делать кто-то другой, чтоб ты был сыт и одет. Иначе человек превращается в паразита или вора. Не очень почтенные социальные роли.

Итак. Короткие шесть лет сознательной жизни (ну, хорошо, десять, если считать вуз), маленький отрезок между детством и взрослостью. Восемь процентов жизни. А если прибавить несознательное детство, то еще меньше. То есть переходный возраст. Несколько лет от детства к взрослости. В этом возрасте человек приобретает полезные социальные навыки, а также знания и умения, которые позволяют жить и работать во взрослом состоянии. Поэтому школьные годы, безусловно, важны.

Хотя по важности они не идут ни в какое сравнение с первыми месяцами и годами жизни, когда формируются базовые, не разрушаемые впоследствии основы личности. Но не будем отвлекаться на эту серьезную, но в данном случае постороннюю тему.

Итак, вопрос. Почему мои ровесники старались поскорее повзрослеть и общество всемерно помогало нам в этом, тянуло нас во взрослую жизнь? А сейчас молодые люди как будто бы стараются подольше задержаться в своей подростковости. Как будто стремятся выгородить какой-то особенный загон для своего возраста. И общество им в этом помогает! Будто бы молодость – это как национальность или родной язык, то есть постоянное качество. Меж тем как это всего лишь юный возраст, то есть нечто скоропреходящее.

В чем тут дело?

Ответ прост, как строчка на джинсах.

В наше время еще не было молодежной моды. И тинейджеров тоже не было. Вся эта чисто коммерческая штука возникла в шестидесятые годы в Европе. К этому времени Европа в целом зализала послевоенные раны; начался экономический подъем и ощутимый рост благосостояния. Но европейские потребители 1960-х годов – это мужчины и женщины 1920—1930-х годов рождения. Поколение войны. Пережившие оккупацию, карточки, недоедание. Люди экономные, даже прижимистые в силу своей трудной жизни.

На кого работать растущему одежному бизнесу?

Но тут появляется поколение «беби-бума» – дети, рожденные в 1946 году. В начале шестидесятых – это подростки. Их много. Своих денег у них нет. Но у них есть любящие родители, которые хотят додать своим чадам то, что недополучили сами. Красивую, яркую, модную одежду. Папы-мамы, пережившие падение Парижа и бомбежки Лондона, не стали бы покупать лишние шмотки себе. Но детям? «Все лучшее – детям». И машина завертелась. Молодежная мода стала – и остается доныне – поистине золотым дном. Почему? По следующим причинам.

Первое. Подростки, в силу возрастных особенностей психики, хотят быть похожими на самых крутых ровесников (или киногероев, или эстрадных кумиров). Похожими в самом простом смысле – носить такой же свитер. Взрослые в рамках моды все же тянутся к оригинальности, в одежде хотят отличаться от соседей или сослуживцев. Поэтому взрослый товар шьется, как правило, небольшими сериями. Подростковый – массовыми, миллионными.

Второе. Подростки не так требовательны к качеству кроя, отделки, строчки и прочим портновским тонкостям. Главное – чтоб было модно (фасон и цвет). Поэтому шить на молодежь выгоднее не только в смысле массовости, но и в смысле качества.

Третье. Подростки очень чувствительны к колебаниям моды. Они будут выклянчивать у папы с мамой деньги на стильную куртку, и никакие уговоры, что прошлогодняя «еще хоть куда», не подействуют.

Наконец, на подростках все быстрее рвется (не в последнюю очередь из-за невысокого качества товара). Дополнительная причина смены модных волн.

А там, где молодежная мода, – там и формирование (сверху, сверху!) специфического образа юного потребителя. Клуб, бар, дискотека. Пластинки, потом – пленки, диски, флешки. Проигрыватели, магнитофоны, плееры. Мобильники, превратившиеся в «станции развлечений».

Вот ключевое слово – развлечение. Жизнь как сплошное, бесконечное, пузырящееся пепси-колой, искрящееся дискотечными огнями, грохочущее в наушниках развлечение. Это не сами подростки придумали. Всю эту молодежную культуру хитрые взрослые изобрели, чтобы вытряхнуть из мам и пап побольше денег на новое развлекалово (пардон) для детей.

То есть налицо чистейший маркетинг. Искусство создать продаваемый товар и эффективно его впарить. Собственно, это и есть так называемая молодежная культура. Ну, или субкультура, если делать существенные различия между цветом помады и размерами побрякушек в разных брендах. Ничего большего и ничего «культурного» там нет. Потому что времени уж очень мало. К восемнадцати – двадцати годам кому в институт, кому в армию, кому ребенка выгуливать. И всем – работать. Создавать добавленную стоимость и платить налоги. За добавленную стоимость платят зарплату (или получают доход в бизнесе). На эти деньги покупаются еда и одежда, книги и плееры, билеты в театр и на поезд. А на налоги строятся школы и платятся зарплаты учителям.

Конечно, никто в здравом уме не призывает нарядить всю молодежь в одинаковые курточки и выдавать всем одинаковые бутерброды. Подростковый возраст – пора главных вопросов о смысле жизни. Время социальных тренировок. В текущей версии, разумеется. Поскольку такие вопросы задавались и такие тренинги проводились всегда и будут продолжаться вечно.

Поэтому глупо обособлять подростков, защищать их права, изучать их повадки и вообще относиться к ним, как к национальному или религиозному меньшинству. Они вырастают очень быстро. Другие будут совсем другими. Буквально через пяток лет.

Еще глупее говорить подростку «будь самим собой!». Что это значит? Пей шипучую водичку, слушай веселую музыку? Человек – существо от природы похотливое и злобное. Культура обуздывает эти гормональные вспышки.

Чрезмерная концентрация общества на молодежных проблемах может привести – да уже приводит – к нежеланию взрослеть. И как следствие, к инфантильности взрослой жизни. К развлекухе и безответственности. А значит, к необузданной агрессивности. И к полудетскому «а я не знал… я как-то не подумал…» по любому поводу.

Это гораздо опаснее, чем пиво на школьном дворе.

Но главное.

Все искания молодых и недовольных душ, все их гормональные всплески и эстетические предпочтения, все трагические противоречия между готами и эмо, между рокерами и рэперами, учителями и учениками, мажорами и ботанами – все это существует целиком и полностью на родительские деньги.

Вот и всё о школе и о «Школе». Не будем преувеличивать.

Упрощёнка

Когда я учился в девятом классе, я был влюблен в одну девушку. А она любила музыку. Поэтому я ходил с ней то в Консерваторию, то в Зал Чайковского. Сейчас она блестящий музыкальный критик, но я не о том. Я о том, что я был в концертах с ней раз сто, наверное. Весь девятый и десятый класс.

Это было в конце 1960-х годов. Благодаря этой девушке и тогдашней репертуарной политике Московской государственной филармонии я за два года переслушал много интересной, сложной, глубокой и, самое главное, современной музыки. На те времена современной, разумеется. Кстати, тогда было такое смешное мнение – что музыка бывает «классическая» и «современная». Грубо говоря, Бах-Бетховен, Битлы-Пахмутова. Была еще одна категория: музыка «серьезная». То есть не Бетховен, но и не Битлы. Ну, Хренников, например. И я тоже так думал до того, как стал ходить и слушать Мессиана и Мийо, Онеггера и Шнитке (композиторы очень разные, но главное – современные).

Это было очень важно для меня. Благодаря своим родителям я неплохо разбирался – ну, скажем так: стремился получше разбираться – в литературе и живописи, но музыка для меня была так, фон, нечто громкое, ритмичное и по преимуществу веселое. Или бодрое. В крайнем случае, патетическое. Но тут я понял, что музыка в каком-то смысле не слабее литературы, что она требует силы, сосредоточения, понимания, слушательской самоотдачи.