Цитадель тамплиеров - Михаил Попов

Сибилла получала послания каждый день. Вначале она их сжигала, трепеща от возмущения и обиды, и успокаивалась лишь в беседах с отцом Савари о путях добродетели. После посещения госпиталя Святого Иоанна беседы эти стали предметными. Прислужник иоаннитов уже пытался мостить дорогу к каким-то действиям. Но смущенной душе Сибиллы не терпелось лететь в чертоги, далекие от повседневности. Девушка перестала быть воском в пальцах проповедника. Она мечтала о святости и подвигах самопожертвования. И боролась с земными соблазнами в виде надушенных писем. А отец Савари утомительно рассуждал об устроении госпиталей для паломников, о средствах, лекарствах и обучении медицинской премудрости братьев-госпитальеров. Он выводил из себя принцессу этими разговорами. И она вскрыла очередное письмо.

Сердясь на сам факт появления этих эпистол, она представляла их содержание. Кто посмел обратиться к ней, девушке, решившей себя посвятить подвигам святости, со столь неприличным посланием? Она изучила письмо, как бы ища в нем признаки непочтения и легкомыслия, свойственные бездуховным, суетным людям. Но в итоге признала, что отправитель послания воспитан, робок и силится не задеть чувства Прекрасной Дамы ни словом, ни запятой.

Сибилла оценила и то, что в этом, двадцатом по счету, послании писавший даже не смеет назвать себя. То есть он скромен, умен, почтителен и ведет себя безукоризненно.

Это письмо она не сожгла, а положила в особый ларец.

Отец Савари долдонил свое. Он надоел ей. Сокращая общение с ним, она безропотно соглашалась со всем, что он говорил. И отец Савари уверился, что Сибилла вот-вот попросит приобщить ее к деятельности госпитальеров. Она тем более посещала лечебницы и ночлежки для инвалидов вместе с духовником. Правда, теперь они раздражали ее. Но разве в этом грехе признаешься? Его она замаливала сама в одной из церквушек монастыря, где ее поведение умиляло монахинь.

После очередного похода в приют для брошенных детей и неизящного натиска отца Савари принцесса получила письмо неизвестного обожателя со смиренной просьбой о том, может ли он открыть принцессе свое недостойное имя.

По сути это была не просьба, а требование. Оно взволновало принцессу. Вдруг человек действительно недостойный? А коли очень достойный? Что будет?..

Впрочем, была приписка, что если ей данное предложение не противно, то пусть она ныне или же завтра перед вечерней молитвой выйдет на паперть церкви Святой Бригитты. Обожатель был деликатен и предоставил ей выбрать. Дескать, если не хочешь знать меня, так не ходи…

— Что же вас, граф, привело в провинции к ссыльной? — обворожительно улыбнулась принцесса Изабелла.

Рено Шатильонский отвесил особо глубокий поклон:

— Вы ставите меня в тупик, Ваше высочество.

— Что так?

— Получается, что, сказав правду, я, пожалуй, солгу.

— Изъясняйтесь яснее, граф. Мы, провинциалки, не сразу понимаем столичных гостей.

В будуаре принцессы были еще секретарь и камеристка. Изабелла заканчивала свой утренний туалет под аккомпанемент интересной беседы.

— Граф, я жду.

— Зачем я здесь? По правде, я должен ответить, что не по собственной воле. Но правдивость вынуждает меня к ужасной лжи; ибо быть здесь у вас — мое самое страстное желание.

В темноватом зеркале, которое держала перед Изабеллой камеристка, мелькнула мгновенная ехидная улыбка. Юной принцессе прежде не приходилось видеть знаменитого графа де Шатильона, но о нем она слышала предостаточно. Буян, забияка, бабник… Однако же — остроумен.

Принцесса его принимала, так и не повернувшись к гостю лицом. Крупную фигуру в темном плаще зеркало отражало не целиком. Пока ясно было лишь то, что граф мрачен, как туча, но старается быть деликатным. Отсюда вывод — кто-то прислал его. Для чего — надо выяснить.

Последний раз посмотрев в зеркало, принцесса повернулась. Рено поклонился ее лицу еще более истово, чем затылку. Затем рассмотрели друг друга и, рассмотрев, остались довольны.

Изабелла была прехорошенькая и умница. Облик Рено де Шатильона никак не вязался со сплетнями и рассказами о его поведении. Перед принцессой стоял плечистый и высокий рыцарь с благородно очерченным лицом, мягкой, густой бородой, печальными глазами и тонкой улыбкой.

— Вы тоже в ссылке? — спросила она.

— Считать рай ссылкой? — спросил Рено мрачно. — Я имел неосторожность, Ваше высочество, убить кого-то из тех людей, что считают себя принадлежащими к дому его величества Бодуэна IV. И король заявил, что не желает видеть меня возле своей особы.

— Мне не довелось угробить ни одного приятеля короля, но его величество нуждается в моем обществе не больше, чем в вашем. Бывало, год-полтора не видалась с отцом.

Граф развел руками.

— Поверьте, Ваше высочество, мне очень лестно иметь в вас товарища по несчастью.

Изабелла улыбнулась.

— Надеюсь, граф, видеть вас при дворе. Двором своим я называю верных друзей, согласившихся ради меня оставить Святой город и поехать в эту припортовую клоаку.

— Сочту за честь, — произнес Рено Шатильонский и, поклонившись, вышел из будуара.

Некоторое время принцесса была в задумчивости. Данже напомнил, что надлежит закончить кое-какие дела.

— Да, — очнулась Изабелла. — Сделай так, Данже, чтобы за графом присматривали. Он здесь не зря. Но — осторожнее с ним.

— Кто же его мог послать? — раздумчиво произнес секретарь-мажордом.

— Не исключаю, что дьявол, — тихо сказала принцесса.

— Что вы сказали, Ваше высочество?

— Спрашиваю, что у тебя еще?

— Письмо к Гюи де Лузиньяну отсылать?

— Конечно, что за вопрос!

Сюда, Ваше величество, — кланяясь, невзрачный монах открыл деревянную дверь. Из помещения, в которое предстояло войти Бодуэну IV, несся сдержанный гул.

Надвиньте капюшон, Ваше величество, как наши служители, и идите за мной. Будут окликать — не обращайте внимания. Среди больных много умалишенных. Не смотрите в их сторону.

Его величество многое слышал о госпитале Святого Иоанна. И неудивительно. Слава о главном предприятии иоаннитов давно перешагнула границы Иерусалимского королевства, о нем слыхал и самый нищий из христианских паломников, чудом забравшийся на борт генуэзского корабля, следующего в Аккру или Аскалон. Знали и сарацины. Сам Саладин восхищался. А он понимал, что к чему у госпитальеров. Его личным врачом не зря был великий Маймонид.

Главная зала госпиталя была размером примерно сто на сорок шагов. Гулкие своды ее — как купол собора. Больные лежали на деревянных топчанах в восемь рядов. Два-три десятка монахов в сутанах и плащах с капюшонами прислуживали лежачим. Они давали лекарства, выносили мочу и испражнения и выполняли простейшие назначения лекарей. Но, чтобы, например, пустить кровь, звали врача.

Король, войдя, замер. Залу украшали красные полотнища с белыми крестами и распятия. Свет падал сюда из шестнадцати узких, высоких окон, облюбованных голубями. Воркование птиц вливалось в нестройный гул.

И воняло здесь, будто запахи всех болезней сложились в один. Его величество морщился. Вдруг кто-то ухватил его за кончик ремешка, которым была подпоясана сутана. Руку к монарху тянул тощий, худой человек, заросший шерстью, как Иоанн Креститель. Понять, что ему нужно, король не мог. Провожатый бросился выручать.

— Чего он хочет? — спросил Бодуэн.

Монах резко наступил ногой на прицепившуюся к его величеству руку. «Иоанн Креститель» заверещал и отстал. Пятеро или шестеро разномастных больных тотчас же отвернулись.

— Идемте, Ваше величество, идемте! — тихо, но очень настойчиво прошептал госпитальер.

По широкому проходу между рядами лежаков, переступая через лужи мочи, король и его гид преодолели залу и вошли в темный коридор.

— Осторожно, Ваше величество.

— Это — подземелье? — недовольно спросил Бодуэн.

— Да, Ваше величество, но неглубокое.

Последовали еще повороты и ступенчатые спуски, после чего открылась хорошо освещенная квадратная комната с грубыми деревянными сиденьями. Часть их занимали люди в одежде монахов.

Когда вошел Бодуэн IV, все обнажили головы. Первым откинул капюшон граф д’Амьен, великий провизор ордена иоаннитов. По обе стороны от него сидели маркиз Конрад Монферратский и граф Раймунд Триполитанский. У противоположной стены король увидел крепкого старика с пухлым лицом. Это был Иерусалимский патриарх Гонорий. Спутник короля оказался молодым. У него были холодные темные глаза и раздвоенная губа.

Граф д’Амьен обвел всех взглядом.

— Прошу простить нам этот маскарад.

— Да, граф, — капризно сказал король, — неужели это необходимо?

Великий провизор мягко улыбнулся.

— Это — рабочее облачение братьев-госпитальеров. Оно для безопасности.