Самый большой подонок - Геннадий Ерофеев

Пару месяцев назад я не посмел, не решился поднять на Волика игрушечную лопатку, но подсознательная, изначально заложенная, быть может, в каждом разумном и неразумном живом существе агрессия бродила, клокотала и искала выхода. И в конце концов нашла, правда, вылившись всего лишь в некий суррогат убийства.

Странная вещь: нам легче сделать бяку близкому или знакомому человеку, чем сподличать по отношению к чужому. Такова оборотная сторона приятельских отношений. Нечто вроде известной формулы: бей своих, чужие бояться будут. Но она не совсем годится для иллюстрации того, что я имею в виду. И уж совсем не подходит к тому, что тогда сделал я. Я собрался навредить Волику, рассчитывая испытать ощущения, максимально приближенные к тем, что испытывает человек, убивающий себе подобного, при этом заменил убийство нанесением выбранной жертве менее существенного вреда. Я смоделировал более мягкую ситуацию, дабы причинённое зло не привело жертву к, выражаясь на арго Исполнителей, полному финишу.

Воспользовавшись тем, что мой трехколёсный красавец был более массивным по сравнению с велосипедом приятеля, я разогнался, догнал Вольку, лихорадочно сучившего ногами на примитивном, не имевшем даже цепной передачи «досветовом» драндулете, и врезал ему передним колесом, что называется, по заднему мосту. Допотопный экипаж опрокинулся набок, а Волька вылетел из седла и ударился лицом о бордюрный камень, сильно рассеча губу и потеряв два молочных зуба. Я лицемерно оправдал наглый наезд досадной оплошностью, вызванной царившей на дорожке толчеёй и неразберихой…

3. Третья пощёчина от Вомб

Ещё одна предоставленная матушкой Вомб передышка, ещё несколько проведённых наедине с тьмою межвременья минут (?) – и меня повели на последнюю очную ставку с Волькой Кочновым. Вомб не ошиблась и на этот раз, безжалостно протащив меня по отрезку жизни, отмеченному трагической развязкой в судьбе моего приятеля и выбранному мистической женщиной в качестве ударной концовки, призванной эффектно завершить драматический экскурс в прошлое.

Я уже догадался, что предстоит прочувствовать и увидеть, когда отстранённым сознанием и взглядом вчуже наблюдал за самим собой, вышагивающим по сочной траве под пронзительным июньским солнцем, висевшим в совершенно безоблачном, как нельзя лучше подходящем для полётов небе. Раздвоённое восприятие вскоре исчезло, и по прихоти матушки Вомб я, словно на эшафот, вновь забрался на затравевший бруствер, окаймлявший учебный лётный центр Департамента. Внизу, как в неглубокой тарелке, лежали недоеденными кусочками приземистые служебные здания старинного грунтового аэродрома. Здесь нам, стажёрам некоторых подразделений ДБ, прививали простейшие навыки пилотирования, заставляя летать на примитивных реактивных машинах. Большинству из нас впоследствии так и не довелось встретиться с этими слишком шумными и, по нашим понятиям, не очень надёжными летающими ящерами. Однако такие «ретроспективные» полёты прекрасно вырабатывали реакцию и закаляли мышцы и кости в естественных перегрузках.

Аэродром был древним как цивилизация. Его построили не слишком далеко от города, не предполагая, что урбанистские щупальца когда-нибудь дотянутся сюда. Прошли годы, и хрипящий насквозь прокуренными лёгкими город добрался-таки до этого райского местечка. Ещё чуть-чуть – и он подмял бы под себя зелёный островок лётного поля, отравленная протоплазма расползающегося во все стороны мегаполиса неизбежно поглотила бы наш уютный аэродром, и даже всесильному ДБ пришлось бы переносить один из своих загородных «институтов» к чёрту на кулички. Но город споткнулся о канал, к которому примыкал аэродром, и вот уже несколько лет не решался форсировать водную преграду, чтобы с отвоёванного плацдарма продолжить дальнейшее наступление на природу. А пока грохочущий мегаполис накапливал силы для решающего броска. На невысоком, но крутом берегу выстроились угрожающей тевтонской «свиньёй» мрачные здания, среди которых выделялся высоченный небоскрёб, сверкающий в лучах июньского солнца, словно хвастающийся надраенными доспехами беспощадный рыцарь, приведший огромное урбанистическое войско для сокрушения последнего рубежа матушки Природы.

Стоя на вершине бруствера, я вдыхал чудесные медвяные ароматы полевых цветов, периодически перебиваемые смрадом красноватой гари от взлетающих на форсаже самолетов, сносимой в мою сторону ласковым летним ветерком. Иллюзия реальности или реальность иллюзии, воссозданной матушкой Вомб, была полной, безупречной.

Пилотировать грохочущие летающие гробы мы не любили, тем более плохо разбирались в их устройстве и материальной части. Кто-то из стажёров шутливо называл реактивные полёты «обременительной забавой».

Годам к восемнадцати-двадцати наши с Воликом Кочновым пути-дороги разошлись, и он перестал входить в число моих приятелей. И вдруг судьба-индейка вновь свела нас, причем свела под крышей Департамента. Правда, мы оказались в разных отделах и почти не виделись друг с другом. Но список на реактивные полёты был общим для всех стажёров, и нам с Волькой по удивительной иронии судьбы выпало упражняться на одном и том же самолёте.

В тот день мы летали без инструктора. Выполнив несложное упражнение, я посадил машину и в радужном настроении присоединился к группе уже отстрелявшихся стажёров, отдыхавших в стороне от взлетно-посадочной полосы (ВПП) на пышной и сочной июньской травке. Некоторые втихую покуривали, другие перекидывались в картишки, третьи сражались на тесном поле карманных шахмат, четвёртые занимались праздной болтовнёй, пятые молча лежали, жуя травинки – словом, каждый развлекался, как умел.

Я присоединился к весёлой компании, скучковавшейся вокруг неподражаемого Матюши Пепельного. Здесь дискутировался в основном животрепещущий вопрос о технических характеристиках и потенциальном моторесурсе новой аэродромной буфетчицы, которую никому из стажёров пока не довелось таранить в ближнем бою, ограничиваясь лишь полётами на параллельных курсах.

Тем временем Волик забрался в самолёт, пилотское кресло которого ещё хранило тепло моей, тогда худой, задницы, и поднял машину в воздух. На форсаже он взмыл в небо почти вертикально и, набрав необходимую высоту, приступил к выполнению простенького полётного задания. Он летал значительно лучше остальных и в отличие от большинства по-настоящему увлёкся грубо ревущими опасными машинами. Сегодняшними полётами заканчивался лётный сезон, затем нам предстояло уйти в отпуска. Со свойственным чемоданному настроению нетерпением мы ожидали окончания полётов.

Внезапно я подскочил как ужаленный. С самолётом творилось неладное. Картишки и сигареты были отброшены, все взоры обратились к судорожно дергающейся машине Волика, как бы в стремлении поддержать в небе вышедший из-под контроля летательный аппарат. Все невольно подумали, что Волька не катапультируется из-за того, что под ним лежит этот чёртов город с многомиллионным населением. Типичная, банальная ситуация, известная по рассказам очевидцев, книгам, фильмам и прочая и прочая – ситуация, давным-давно ставшая ёрнической пародией на самоё себя. Правда, когда это наблюдаешь собственными широко раскрытыми глазами, когда контур самолёта предельно чётко вырисован на идеальной синеве бездонного лазурного неба, и вдобавок осознаёшь, что всего несколько минут назад именно ты сидел в этой самой машине, лишь по счастливой случайности не взбрыкнувшей и милостиво разрешившей благополучно приземлить её, происходящее начинает восприниматься трагедией вселенского масштаба.

Наверное, Волик хотел спасти жителей города. Он потерял время, пытаясь отвернуть самолёт. Теперь ревущий зверь уходил в сторону от более страшного, чем он сам, урбанистического хищника. Казалось, пришла пора катапультироваться, но либо с Волькой что-то случилось, либо из беспорядочно кувыркающегося самолёта невозможно было прыгать. Тревожное ожидание затягивалось. Мы переглянулись с Матюшей Пепельным, и наши глаза честно сказали друг другу:

– Полный финиш…

Не сговариваясь все помчались к брустверу, а бегать мы, будущие спецагенты, умели хорошо. Только это дурацкое умение было сейчас совершенно ненужным: самолёт Волика преодолевал последние сотни метров над городом, но его неотвратимо несло на гнусный небоскрёбишко, на две головы самодовольно возвышавшийся над уступавшими ему в росте остальными домами, прилепившимися к краю крутого берега.

Это зрелище преследует меня до сих пор. Левое крыло самолёта огромным серебристым стеклорезом по диагонали прочертило фасад небоскрёба, как спички ломая алюминиевые переплёты окон и оставляя за собой мириады вспыхивающих на ярком солнце осколков зеркального стекла. Всё это, несомненно, впечатляло, но нанесённый небоскрёбу ущерб был незначительным. А вот самолет после скользящего удара развернуло и ещё сильнее завертело в воздухе. Его продолжало уносить в сторону от города, но ни единого вздоха облегчения не вырвалось из наших уст, даже когда стало ясно, что опасность для горожан мегаполиса миновала: мы в тупом оцепенении ожидали катапультирования Вольки.