Жизнь и искушение отца Мюзика - Алан Ислер

— Я могу лишь изумляться чуду его избавления, — ответил я миролюбиво, продолжая ради майора играть роль. — И хочу вознести за это благодарность Господу нашему.

С минуту он насмешливо глядел на меня, прежде чем усмотрел в моих словах какой-то иронический смысл, и обрадовался:

— Вы старый хитрец, отец Мюзик, старый хитрец. Мне иногда даже бывает стыдно признаваться, что вы мой друг. — Он рассмеялся и кивнул на графин: — Давайте-ка пропустим за дружбу.

ЭТИМ ВЕЧЕРОМ мы не играли в шахматы. Майор тихо и вполне благопристойно напился. Я не старался пить с ним вровень и потому не боялся потерять контроль над собой. Не было смысла — я это скоро понял — рассказывать майору о моих проблемах. Можно ли просить у этой цельной натуры совета, как скрыть преступление? Я только унижу в его глазах Мод, а может, и себя самого, чего мне совсем не хотелось. Доверяясь ясной луне, указывавшей мне дорогу, я медленно вернулся в Бил-Холл и увидел, что Мод из-за меня не ложилась спать. Я стоял у открытой двери Музыкальной комнаты и смотрел на унылую женщину преклонных лет с жидкими огненно-рыжими волосами, пухлыми щеками и кроваво-красными наманикюренными ногтями. Она кокетливо наклонила голову, и я понял, что просто обязан обратить на нее внимание и прокомментировать чудеса, которые сотворила Энджи Маклетвист. Я не мог разочаровать Мод.

— Ты очень хороша, Мод, ты действительно прекрасна — совсем как в первый раз, когда я увидел тебя и влюбился. И как чудесны твои волосы! «Блестяще», «роскошно» — так, кажется, говорят по ящику. Новая мода? Что-то необыкновенное. Как это делается?

Она застенчиво засмеялась:

— Начес.

— Ну, конечно, начес.

Тут глаза Мод покраснели и наполнились слезами, она с укором смотрела на меня.

— Вы с У.К. пили?

— Немного.

— Ты сгорбился, Эдмон. Где твоя красивая прямая спина?

Я попытался выпрямиться, но пошатнулся и отступил на шаг, едва не упав.

— Хоп! — воскликнул я, дурашливо хихикнув и наигранно икнув.

Вот такие у нас игры. Мод не хотела, чтобы у меня под рукой всегда было спиртное, помня, каким отчаянным пьяницей был ее отец и что с ним случилось. Люди — она точно знала — легко поддаются этому. Но сама она не видела ничего страшного, если выпить капельку — в дружеской компании или просто желая поднять настроение в конце трудного дня. Теперь она выговаривала мне, осуждающе принюхиваясь и горько смеясь.

— Сутана и эта биретта! Просто посмешище, глумление над лучшими людьми, которые достойно носили их, над святыми людьми! Ты проводишь слишком много времени с майором. Он добряк, но его влияние отвратительно. И пожалуйста, не надевай больше этот наряд. Думаю, он тебе не подходит.

Она права. Согласен, он не для меня. Но тем не менее я не люблю ни пьяного выяснения отношений, ни Мод, когда она, приняв полбутылки или около того, становится, мягко говоря, несдержанной на язык. Хотелось бы знать, сколько она выпила этим вечером, с Энджи и без нее.

Однако что-то произошло между Мод и мною, что-то встало между нами. Но что? И когда это случилось? Мы живем как супруги, которые однажды договорились жить каждый своей жизнью, только для окружающих сохраняя видимость добрых отношений. (На самом деле все сложнее. В отношениях «священник-домоправительница» важным было как раз соблюдать «внешнюю благопристойность», так что утрату близости могли бы заметить лишь те, кто был допущен в нашу, с позволения сказать, частную жизнь.) И все-таки мы еще любим друг друга. По крайней мере я так думаю.

Она не потеряла ни остроты ума, ни своего язвительного чувства юмора вместе с красотой, которая очаровала меня, связала нас, заставила мириться со стальными обручами. Но с некоторых пор (когда именно и — что важнее — почему?) она взялась играть роль невоспитанной суеверной простолюдинки-ирландки, карикатурный образ — вроде того, что в XIX веке публиковался в «Панче»[98] или который можно было увидеть в провинциальных рождественских пантомимах. Подозреваю, что так она ведет себя только со мной.

Конечно, ее мозг не мог атрофироваться. Она по-прежнему управляет Бил-Холлом, это немалый труд, на плечах Мод бесчисленные заботы — огромный дом, угодья, перестроенные конюшни, мирские потребности приезжающих ученых, армия, хоть и небольшая, наемных рабочих — некоторые приходят каждый день, другие появляются, когда в них есть нужда. Ее офис помещается за старой кухней — эта просторная комната когда-то была кладовкой дворецкого. Там Мод можно застать по будням между восемью часами утра и часом пополудни; иногда она занята целый день, верша суд над провинившимися рабочими, или споря с ними по поводу сверхурочных, или производя им выплаты, или помогая нам с Бастьеном составлять квартальные и годовые отчеты для попечительского совета. Все эти дела она выполняет эффективно и быстро, с умом и юмором.

Только со мной — когда она, так сказать, «сама по себе» — Мод изображает глупую старуху, играя свою любимую роль. Я с трудом выношу это. Иногда мне кажется, что схожу с ума. Может, потому она так себя и ведет.

В последние годы Мод взялась писать мемуары, главу за главой, но не удостоила меня даже беглым знакомством с ними. Она выболтала мне свою затею однажды вечером после того, как истощила свой запас джина и перешла на коньяк, но сразу же вспылила, когда я спросил, нельзя ли мне взглянуть.

— Не твое дело, — презрительно фыркнула она. — Тебя там даже нет.

Кстати о краже, которую она совершила, чтобы обеспечить себе будущее: эти деньги не понадобились. За последние несколько лет Мод скопила немалый капитал, гонорары за ее романы, действие которых происходит в начале века (все до сих пор успешно продаются). Она пишет под псевдонимами Пенелопа Трехён для «Мельмот пресс» и Лона Деверё для «Адэ букс». Мод очень сдержанна в отношении своей работы и не хочет ни с кем о ней говорить. Она деловито стучит на старой портативной «Олимпии» за запертой дверью своего офиса; ни одного ее романа в Бил-Холле нет, так сказать, нет официально. Я прочел все, покупая тайком лично для себя. О литературных успехах Мод можно судить по ее банковскому счету и портфелю ценных бумаг.

Возможно, перемена в ее характере вызвана климаксом, но не начальной стадией — срывы настроения, холод и жар, приливы, физическая и душевная боль, осознание того, что ее исконно женские цели утрачены (незачем прельщать, уже нельзя родить), — а заключительной фазой, связанной с тотальным исчезновением месячных. Некоторые женщины сражаются с неотвратимым ходом времени, посвящая оставшиеся годы, энергию и здоровье борьбе (или попытке дать задний ход) с его разрушительным действием, стараясь удержать убегающую молодость возле прилавка с косметикой или на хирургическом столе. Мод оказалась из тех, кто капитулировал, «позволил себе расслабиться». Ее единственной неизменной заботой оставались волосы, такие великолепные в молодости и в пору прелестной женской зрелости, игравшие столь важную роль в ее самоощущении. Отсюда Энджи Маклетвист. И все же она капитулировала: мало двигалась и растолстела, что, конечно, не принесло утешения. Думаю, Мод стала презирать себя за бесплодность, поверив, что проклята не природой, но Богом. И виноват в постигшей ее каре был я, так называемый священник, который ради удовлетворения собственной похоти извратил данное от Бога либидо, склоняя безмужнюю женщину родить ребенка вне таинства брака. Капитуляция Мод превратилась в ее месть мне. Она позволила своему телу стать дряблым и уродливым, потому что рядом в постели лежал я. Ее ум и остроумие, которыми я так наслаждался, исчезали — по крайней мере в моем присутствии, она высмеивала меня самым дурацким образом.

Несмотря на все это, я не верю, что Мод ненавидит меня. Мы — состарившиеся Франческа да Римини и Паоло, мы, думает она, должны быть наказаны за наши грехи. Огонь былой страсти давно угас. И она находит справедливым, что мы глотаем холодный пепел.

НУЖНО СМЕНИТЬ НАСТРОЕНИЕ. Давайте поговорим о сексе. Священнические облачения, которых я, по мнению Мод, недостоин, сослужили мне хорошую службу в начале карьеры: сутана, как фиговый листок, частенько скрывала ненужное возбуждение. Я служил тогда в моем приходе в Южном Кенсингтоне, в церкви Блаженных Свидетельствовавших Кровью Мучениц, что на улице Бельвуар, рядом с Олд-Бромтон-роуд. Я говорю «в моем приходе», хотя фактически я был просто рабочей лошадкой тогдашнего приходского священника, отца Збигнева Калабиньского, тучного поляка со зловонным дыханием и похотливой щелью между зубами, страстного любителя свекольника и kielbasa[99]. Он поручал мне то, чего не хотел делать сам: служить заутреню, навещать в больнице хроников из числа прихожан и вести бухгалтерские книги, отчитываясь за вызывающий изумление расход церковного вина. Но вообразите ощущения молодого священника, когда он, давая гостию, видит перед собой стоящую на коленях очаровательную женщину: ее веки смежены, рот чувственно приоткрыт, головка благочестиво склонена — и тут живущий собственной жизнью плутишка молодого Эдмона Мюзика ликует. Ощущения были во сто крат сильнее, когда в последний год учебы в школе Св. Бригитты сексапильные создания выстраивались в очередь, чтобы так же соблазнительно склониться перед юным священником. Да уж, приходилось радоваться своему спасительному подолу.