Ханидо и Халерха - Курилов Семен

Жаркими, хлопотливыми были эти дни у богатых друзей, решивших бросить вызов шаманству.

Куриль первым делом подобрал гонщика. За три луны до состязаний он пришел в тордох Пурамы и спросил:

— Пурама не забыл, кто он такой?

— Я? Твой шурин и первый охотник, у которого в мешках вместо шкурок гуляет ветер.

— Шкурки, надо менять на порох и железные капканы. А Пурама рыбу и мясо отдает шаманам, а потом шкурки на еду меняет.

— Я не пойму, зачем ты ко мне пришел и что хочешь сказать.

— Пурама не забыл, что его близкий родственник два раза подряд выигрывал на состязаниях? Хороший гонщик — вот кто такой Пурама!

— Теперь понимаю. Я, значит, должен выиграть тебе еще одно стадо и тоже умереть? Смотри, Куриль… Мельгайвач жирел, жирел — и лопнул. Кака ограбил его — и тоже лопнет. Всем богатством тундры одному человеку завладеть нельзя — бог не разрешит.

— Пурама прав. Я назначил большое состязание. Но гонки проведу по старому правилу: приз выигрывает хозяин оленей, а не гонщик. И ему незачем будет умирать… А за меня переживать нечего: если лопну, то не сейчас. Сядем, шурин, поговорим спокойно.

В тордохе было тепло. Пурама отличался огромным трудолюбием, без дела не мог сидеть, а лазить с иводером [49] по снегу мог сколько угодно. Но хоть и любил Пурама жить в тепле, был он, однако, настоящим сыном тундры. Худой, с сухим обветренным лицом, он казался человеком, которого не может взять никакой мороз. Да, в тундре все зависит от подвижности и трудолюбия — ленивых она жестоко наказывает. А Пурама побывал в таких переделках, что иной и не выдержал бы. К тому же характер у него был вспыльчивый, и жил он в постоянном напряжении, словно дикий зверек. Куриль, знавший его гордый и независимый нрав, редко бывал у него и мало ему помогал. Но сейчас он пришел — ему нужен был человек-пружина, человек-стрела.

— Я скажу кое-что важное, и Пурама сам поймет, почему об этом пока не надо рассказывать никому… Я и купец Мамахан решили поставить в тундре большой божий дом… — Куриль замолчал в надежде узнать, как воспримет главную новость простой человек.

И то, что последовало за этим, обрадовало его. И без того узкое лицо Пурамы стало вытягиваться — рот его открылся от удивления, а быстрые маленькие глаза будто ушли куда-то назад, чтобы издали разглядеть человека, знакомого и вроде бы незнакомого.

— Мы поставим божий дом, — продолжал Куриль, — а божьим человеком, попом, станет не приезжий, а свой юкагир. Мы его пошлем в острог на обучение. Но божий дом будет для всех, и строить его должны все. Я приду к Пураме первому и попрошу хотя бы одну песцовую шкурку.

— Я дам две! Нет, я дам три! — выпалил Пурама.

— Две хорошо, три не надо — пусть другие тоже дадут… А я и Мамахан богаче вас всех, и потому мы должны больше внести. Мы внесем, но мы хотим еще больше внести — чтобы дело шло скорей и надежней.

— Я понял тебя, Апанаа, кажется, хорошо понял, — сказал Пурама. — Призы отдадите? И их надо взять? — Но тут лицо охотника неожиданно переменилось, стало обыкновенным, злым и недоверчивым. — Я понял тебя, — повторил он, но уже иным, недобрым голосом. — Я дам песцов, я погоню оленей. Однако с условием: перед самой гонкой ты скажешь людям, что весь выигранный табун отдашь божьим работникам, которые сделают божий дом. Согласен? — Пурама привычно искоса посмотрел прямо в глаза Курилю, будто прицелившись в него из ружья. — Не сердись, Апанаа: дело такое — сразу не сообразишь. Тебе я верю.

Ты добрее других богачей. Но все вы обдумывали с Мамаханом? А вдруг Мамахан не выиграет приз и ничего не даст? И тогда тебе одному отдавать будет обидно…

— Он меня с наглым Какой равняет! — вспыхнул Куриль, забыв, что стоит ему согласиться с условием, как зятю крыть будет нечем.

— Почему ж я равняю? — спокойно сказал Пурама. — Приз будет честно выигран… Да кто же поверит тебе, — сорвался он с мягкого тона, — что в тундре богачи захотели поставить божий дом, как в остроге? Да еще захотели попом посадить юкагира, чтобы он с самим богом и царем разговаривал! Нет, не поеду я.

— Ну и ладно. К чертям! — встал Куриль и нахлобучил шапку. — Найду другого. Я сам хотел сказать, что оповещу народ: приз — для божьего дома. Найду гонщика. А Пурама пусть идет и прислуживает Сайрэ. Может, шаман посоветует охотнику из ружья Себе в живот выстрелить. Погляжу я, как зятю совестно перед богом будет, когда железный крест к облакам на ремнях потянут…

Он зло расшвырял обтрепанные полы ровдуги и, конечно, ушел бы, если б слова его не убили наповал все неверие и подозрительность Пурамы.

Охотник вскочил и с ловкостью затравленного песца втиснулся в дверь между жердью и напрасно обиженным гостем.

— Апанаа, постой, — залепетал он, — зачем же ты так. Ну какой ум у меня? Что я видел и что понимаю? выкинь из сердца мою обиду — мне твою выкинуть будет трудней…

И Пурама взялся исполнять такое неожиданное, такое важное и страшноватое поручение зятя.

Тайна, которой была покрыта его подготовка, напрягала и ум, и силы его до предела. Он сам отобрал оленей, переглядев всех потомков тех самых оленей, которые принесли Курилю богатство. Первый раз он выехал в тундру после полуночи, когда меньше всего бывает опасность встретить каюра или посыльного-сплетника. Уже на другой день после пробной объездки Пурама пришел к Курилю и сказал, что нарта не годится для состязаний — она тяжела и груба. Куриль велел пока ездить на этой: пусть олени привыкнут к тяжелой, и тогда легкую они понесут как на крыльях.

Катаясь на нарте, Пурама часто крестился, а еще чаще разговаривал с богом. Нет, он не просил его помочь выиграть приз, который оказался очень большим. Он просил его сделать сердца Куриля и Мамахана твердыми, чтобы из них не ушла добрая воля и чтобы в них не проникла ни обида, ни зависть.

Новую нарту взялся выстругивать лучший мастер Нявал. С Нявалом разговор был короткий: зима перевалила за середину, и его семья, как всегда, нуждалась в еде, чае и табаке. Ну, а насчет тайны договариваться не пришлось — Нявал по необходимости-то не умел толком сказать двух слов. Нарта у него получилась сказочной — он сам съездил к купцу Мамахану, и вместе с ним они выбрали самые стройные, без сучка и извилины, молодые березки, и тесал, гнул, сушил и подгонял он каждую рею с великим терпением. Готовую нарту можно было поднять рукой и повертеть ее в воздухе.

А Пурама продолжал гонять по тундре оленей. Он гонял их и днем, и ночью, не щадя ни их, ни себя. И за три луны олени сбросили жир, исхудали, но зато и окрепли.

Первым из богачей, приехавших на берег Большого Улуро, был Тинелькут — владелец огромного стада в восточной тундре. Тинелькут потребовал, чтобы в призовом табуне Куриля были ламутские важенки и быки: он надеялся на выигрыш, который позволил бы ему распространить кровь ламутских, самых лучших оленей на восточную тундру, то есть на свое стадо, состоявшее из каргинов. Куриль согласился.

Вторым, из Халарчи, пожаловал голова чукчей Кака. Встретив его, Куриль тотчас подумал: "Ага, богатеет без меры и уже зарывается. Проиграет, нет — лопнет", — вспоминал он предречение Пурамы. Но оказалось, что Кака не будет играть: он лишь привез послание от Мельгайвача, который почему-то решил поставить на приз последнюю половину своего стада… "Нет, тут все правильно, — сообразил Куриль, — Кака его в это втравил. Хочет смягчить свою вину перед ним и сам будет готовить гонщика. Да! Гонщик-то, у них — Кымыыргин. Это же черт, а не гонщик… Ладно… Ну, а если Мельгайвач проиграет, то что ж; разориться на гонках — это почет и слава, не то что разориться из-за неспособности управлять богатством…"

Условились так: на три якутских шагания, от едомы Артамона до берега

Малого Улуро и обратно. Все три стада соединяются в один приз, и его целиком получает хозяин. Второй приз — десять оленей, третий — пять. В гонках будут участвовать все желающие. На том и разъехались.

Прошло еще две луны. Дохнуло сырым ветром и запахами земли. Высокие едомы сняли белые шапки, обнажив глиняные залысины. Солнце начало высоко подниматься над горизонтом. Совы стали прятаться в тень, а песцы веселиться, играть, радуясь свету.

В один из таких солнечных дней Куриль приказал разделить свое стадо надвое. Пастухам он велел проследить, что бы ламутская важенка была в паре с ламутским быком. Куриль все делал честно, боясь прогневить светловолосого бога, которого видел нарисованным на доске с золотыми краями: бог заметит обман и тогда найдет других людей, которым позволит поставить церковь в тундре… Через несколько дней пастухи пригнали табун Мельгайвача и соединили его с табуном Куриля. Еще через несколько дней показалось третье стадо, которое гнал вместе с пастухами сам Тинелькут.

К едоме Артамона длинными вереницами потянулись караваны богачей и купцов. Сразу начали ставить яранги и тордохи, растапливать очаги, готовить еду, приглашать гостей и ходить в гости. Ожил, зашумел берег озера, еще подавно слышавший грохот трещавшего от мороза льда, свист пурги и вой волков.