Улыбка Эммы - Владимир Сотников

Наш лагерь стоял на левом берегу Енисея на небольшой открытой возвышенности, чтобы ветер разгонял мошкару, недалеко от маленького, почти уже необитаемого поселка Фомка, в котором еще жили несколько семей староверов. Старик Афанасий приносил нам иногда стерлядей и осетров, сообщал, когда раз в неделю приплывала лодка-магазин из большого поселка Ярцево, приглашал в баню, пил с нами чай, вел беседы. Его сын Васька подрядился перевозить нас на правый берег Енисея на своей лодке-казанке.

Мы делали изыскания под крупнейшую на Енисее гидроэлектростанцию. Сейчас я знаю, что она так и не была построена, что и хорошо. Нельзя городить Енисей, как сказал Афанасий. Но тогда планы были именно такие – построить огромную плотину. Одним краем она должна была упереться в правый скалистый берег Енисея, вторым лечь на дамбу, уходящую по левому болотистому берегу километров на тридцать. При этом Енисей разлился бы на сотни километров, затопив тайгу. Это мне объяснял брат, ругая проектировщиков за плохо выбранное место. Одно дело, говорил он, строить плотину между двух скалистых берегов, а здесь – глупейшая затея. Во-первых, ширина Енисея в этом месте два километра. Во-вторых, низкий и болотистый левый берег требует для задержки воды огромной дамбы. Брат был хорошим специалистом и понимал, что строительство окажется чересчур дорогостоящим. Ведь плотину надо укладывать на коренные породы, а на какой они глубине под самим Енисеем и под болотами, неизвестно.

Чтобы это узнать, мы и проводили электроразведку – вертикальное электрозондирование, сокращенно ВЭЗ. От прибора ВЭЗ в две противоположные стороны разматывали катушки с проводом и втыкали в землю электроды. Брат пускал с прибора ток, который уходил в глубинные породы и возвращался, а прибор его улавливал. По изменению сопротивления тока – а у каждой породы оно свое – брат и вычислял потом, какие породы и на какой глубине залегают. Чем чаще замеры, тем точнее результат.

Таких замеров надо было сделать сотни. Брат передвигался со своим прибором по линиям, которые предварительно наметили для нас топографы на карте и на местности, останавливался на новом месте у очередного колышка, мы опять разматывали катушки, втыкали электроды. Сначала на расстоянии пяти метров от прибора, потом десяти, двадцати пяти, пятидесяти, ста, ста пятидесяти и так до трехсот метров – на всю длину провода. На ровном берегу это было просто, а вот в тайге не очень. Триста метров пробираться через непролазные заросли в выбранном направлении было трудно. Приходилось прорубаться при помощи топора. Прорубаешь проход, а точнее, пролаз в кустах, елях, кедровнике метров на десять и возвращаешься за оставленной катушкой. Потом – дальше. Не так много замеров успевали сделать за день.

Разведку проводили на двух берегах. Вначале на правом скалистом, а потом на левом болотистом. Пройти по склону сопки триста метров, преодолевая поваленные деревья, и скалы, и ущелья, – чуть ли не альпинистская задача. К тому же надо было стучать по стволам деревьев – на всякий случай отпугивать медведей и рысей. Сейчас мне странно об этом вспоминать – как это, отпугивать медведей? Не смешно ли, не из старой ли кинокомедии был привнесен этот метод? Но я понимаю, что у брата не было другого способа поддержать нас, уменьшить наш страх. Он говорил, что медведя главное предупредить, дать ему избежать внезапной встречи. Ружье было одно на всех, да и что оно в руках не умеющего стрелять. Смешили бурундуки, которые выбегали на свист и терли, как спросонья, лапками глаза.

На левом берегу сопок нет, зато есть болото – еще сложнее. Стоишь где-нибудь один в зарослях, втыкаешь электрод, и в зависимости от того, плюс на нем или минус, вокруг начинают копошиться ужи и змеи – то торчком вылезают из болотных кочек, то наоборот, ввинчиваются в них. От этого не по себе становится, только ждешь, когда провод дернется – значит, замер сделали, можно катушку сматывать.

Рассказывая об этой работе, я ловлю себя на том, что хочу остановиться, все зачеркнуть и начать опять с начала. Потому что не улавливаю, что же я хочу рассказать. Подробности? Я их почти не замечал. Работа есть работа. Мне нравилось другое – какое-то внутреннее преодоление себя. Ведь мы ходили целыми днями, а еще эта одежда… Болотные сапоги, энцефалитный комбинезон со множеством резинок, чтобы не заползали клещи. Клещи, может, и не заползали, но внутри комбинезон всегда был наполнен потоками пота. А накомарник? Гнус в безветренных местах висел тучами. А скалы, а болото? Их тоже надо было преодолевать, терпеть, выматываться. Как ни странно, именно это мне и нравилось – я любил уставать.

А самое главное, наверное, я любил саму ткань времени, расстилающуюся передо мной, окутывающую меня.

Любил ночь в палатке, где я лежал один под пологом, читая при свечке или маленькой лампочке. Только брезент палатки отделял меня от огромного мира надо мной с яркими звездами, от шороха близких енисейских волн, шума тайги, звона гнуса в воздухе. И я здесь, внутри бесконечной темноты, как во чреве огромного существа.

Любил утро над огромной рекой. Мне казалось, она думает исходящим от нее холодным паром.

И бесконечный день, такой же огромный, как простор, постепенно принимал меня в себя, забирал до вечера, когда небо с первыми появившимися звездами открывало надо мной очередную страницу. Казалось, встающая над тайгой луна пытается зацепить край неба, чтобы медленно перелистнуть его. Время дня не заканчивалось, а затихало в одинаковом шорохе волн. Жизнь – это я, думал я странные слова, которые совсем не казались мне странными, потому что думал я наедине с собой. Жизнь – это все, что я вижу, слышу, представляю, – я чувствовал, что это подсказывает мне сама жизнь для того, чтобы я думал о ней.

Как не совпадает автор с читателем! Как угодить мне читающему это? Но никого нет. Пишущий становится отшельником, и безответны его слова.

Опыт это или лепет?

Мы с братом идем по тайге.

Он сказал, что-то мне покажет. Тайгу? Болото? Но я их уже видел. Он хочет мне показать, что может быть тяжело, очень тяжело? Что ж, тоже интересно.

До этого все было как обычно. Мы работали на берегу, вечером сидели под навесом своей кухни, ужинали, пили чай. Брат сказал, пока стоит хорошая погода, надо делать разведку под створом будущей дамбы. Топографы для нас прорубили перпендикулярно к руслу Енисея просеку – не просеку, а так, тропку с метками на деревьях. Мы уже провели на ней разведку, но только в самом ее начале. Трудно было уходить далеко от лагеря и возвращаться. И брат решил перенести временный лагерь дальше по просеке, куда-нибудь к ее середине.

Сидел с нами и Афанасий. Послушав, что говорил брат, он почему-то сказал:

– Петра-та, может, повидаете.

– А он что, по-прежнему… – встрепенулся брат и запнулся.

– Ага.

Брат долго молчал. Потом посмотрел на меня как-то странно внимательно и неожиданно спросил:

– Что ты все думаешь?

Я растерялся:

– Просто думаю. А что?

– Ничего! Думать вредно. То есть одному думать вредно. Ты же среди людей! Делиться надо своими мыслями. А то с ума сойдешь.

– Не сойду.

– Не сойдешь… Ну покажи нам, что ты там пишешь в своей палатке. Раз пишешь, значит, надо людям показывать. Иначе… сгоришь! Обуглишься.

И такая тишина воцарилась, как будто я виноват. Только слышно было, как плескались прибрежные волны.

И вдруг я подумал – почему бы и нет. Покорная чему-то мысль появилась во мне – почему бы и нет. Я сходил в палатку и вернулся.

– Только не смейтесь, – все-таки попросил я вместо вступления и стал читать.

«О счастье.

Приступая к написанию того, что я озаглавил «О счастье», считаю своим долгом предупредить читателя, что спешу это написать как можно быстрее во избежание противоречий между частями и даже абзацами текста. Сама тема не позволяет рассматривать себя как нечто устоявшееся и определенное и не потерпит однозначности в объяснении. Поэтому писать можно, только поддаваясь мгновенному прояснению, мгновенному порыву желания высказать свои чувства, не вдумываясь основательно в существо вопроса. Обратное послужило бы окостенению и омертвению повествования.

К тому же эта тема может быть объяснена одним и тем же человеком с таких различных точек зрения, и это будет зависеть только от настроения автора, что читатель не будет уверен в единстве авторства. Поэтому спеша, и спеша даже физически, я приступаю.

Иногда глоток воды – счастье, для одинокого счастье – встретить человека, для голодного кусок хлеба – счастье, для слепого сон – счастье. Счастлив даже самоубийца, если уверен: кто-то знает, что он в этот момент выжимает из себя жизнь. Все люди счастливы – и никому не хватает счастья.

Счастье – это не понятие, это не категория, это явление. Когда человек не достигает желаемого, или когда он проживает ту черту, на которой ожидал почувствовать наивысшее наслаждение, – это недостижение, это непопадание в желаемую точку и есть счастье. Но не совсем это просто – недостижение и непопадание. Ожидание высшего момента радости, ожидание у самого ее порога – вот-вот она покажется, уже слышен ее шелест – это и есть счастье. Человек уже открыл рот, чтобы сказать долгожданное и нетерпеливое: «Вот…» – и не успевает этого сказать, восклицание застряло в горле. Некуда это сказать, некуда до конца обратить свое ожидание, которому так и не суждено сбыться…