Сцены провинциальной жизни - Уильям Купер

— Они могут только сегодня. Прости, зайчик. — Молчание, потом — как кость собаке: — Зато завтра мы с тобой увидимся.

— А куда мне прикажешь девать себя сегодня? — И это в субботний вечер!

Миртл напомнила, что мои друзья из добропорядочной буржуазной компании пригласили меня танцевать. И прибавила, что советует пойти.

— Раз ты со мной не хочешь, я им сказал, что не приду.

Миртл была не любительница танцевать.

— Они меня невзлюбили, — пожаловалась трубка голосом души, изнывающей в чистилище.

— А ты хоть палец о палец ударила, чтобы взлюбили? — Что она, черт возьми, никак не научится ладить с моими друзьями!

Молчание.

— Хочешь, и ты приходи ко мне. — Голос ее неуверенно замер.

— Патефон слушать, да?

Разговор зашел в тупик.

Я решил, что последую ее совету. Я, кстати, большой любитель танцевать. И патефон слушать — тоже.

Миртл вела себя, повторяю, далеко не глупо. Реже встречаясь со мной, она получала возможность найти кого-нибудь другого, а я чтобы мучился от ревности. В любом случае она бы не прогадала.

Что до меня, то, когда разговор зашел в тупик, я стал вести себя попросту гнусно.

Миртл сказала:

— Я как раз купила новую пластинку с «Императором».

— Господи помилуй! Где взяла столько денег?

— Заработала, зайчик.

— Не думал, что такое тебе по карману.

— Теперь буду месяц сидеть без гроша.

— Хорошенькая перспектива! — Видно, я не до конца распоясался, если не прибавил, что мне теперь, понятное дело, одному платить за наши совместные развлечения, между прочим, чистая неправда. — У тебя ведь есть пластинка с «Императором».

— Да, но эта лучше. А старую я продам.

— Кому это?

— Купит кто-нибудь. У нас на работе одна хотела.

— Все ясно. — Я помолчал, подыскивая предлог сморозить новую гнусность. — Еще какой музыкой ты намерена поднимать культуру граждан?

— Не знаю, пока не думала.

— Бетховен, сдобренный Дюком Эллингтоном? — Это был выпад против приятелей Хаксби, щеголяющих, как нынче принято у эстетов, преклонением перед джазовой музыкой. Миртл сама мне говорила.

— А что тут такого, зайчик? Мне казалось, тебе всегда нравился король джаза.

Я окончательно взъерепенился:

— Уши вянут слушать! «Король»!

Миртл смолчала. С первых слов я повел разговор в духе оскорбленной добродетели. Теперь добродетель овладела мной без остатка.

— Надо думать, ты и выпивки позаботилась припасти?

— Почему надо так думать?

— По моим наблюдениям, тебе трудно усваивать культуру всухую.

Поверите ли, Миртл рассмеялась — во всяком случае, судя по тому, что донеслось из телефонной трубки. И смеяться она могла только надо мной.

— Пей, сделай милость, только не жалуйся потом, что тебе было плохо.

— Ни глотка не выпью, зайчик.

— Ничего, другие вылакают!

— Тогда, зайчик, мне тем более ничего не достанется.

— Налакаются, как свиньи — вот что возмутительно! — кричал я. — И притом за твой счет! — Не знаю, что меня больше возмущало, сама попойка или во что она обойдется.

— Ты не прав.

— Нет, прав. Последний раз после такой вечеринки у тебя видик был — краше в гроб кладут.

Долгое молчание. Из глубины его Миртл сказала просто:

— Я бы рада в гроб, хоть сейчас.

Добродетель слетела с меня в мгновение ока. Я увидел себя без прикрас. Мне было нечем крыть. Суть в том, что и добродетель, и гнусность сводились к одному и тому же, хоть это носит другое название. Ревновал, вот и куражился.

Назавтра к полудню распогодилось и стало отдаленно похоже, что на дворе действительно апрель. Светило солнышко. Я валялся у себя на диване, читал «Обсервер» и жалел, что я не на даче. Оттуда, где я лежал, видна была сирень в соседнем саду — гроздья еще не распустились и метелочками полоскались на ветру. Я закрыл глаза — время было послеобеденное, и я ждал прихода Миртл.

Я забыл, что сэр Невил Гендерсон ездил в Берлин докладывать о планах Великобритании, не удосужась прежде доложить о них британскому парламенту; забыл, что Миртл, скорее всего, часов до двух ночи кутила напропалую в обществе Хаксби и прочих. Моему воображению рисовались цветущие каштаны, смугло-розовые конусы в разлапистой листве; ясени, с шелестом расправляющие серебристо-зеленые перышки по обе стороны проселка; смолевки по канавам, луга, усеянные белыми и желтыми звездочками, кусты изгородей, четвероногая и пернатая живность…

Разбудила меня хозяйкина племянница, когда открыла дверь, пропуская вперед Миртл. Я лениво перекатился на спину. Вид у Миртл был — просто прелесть: щечки тронуты румянцем, в золотисто-карих глазах живой блеск. Даже носик и тот с дивана, где я лежал, выглядел короче. Я потянулся через спинку дивана, цапнул ее за руку и притянул к себе, вглядываясь ей в лицо. Она улыбалась мне весело и невинно. От отчаяния не осталось и следа. Ни следа припухлостей под глазами от вчерашнего кутежа. Легкое, чистое дыхание. Я не верил своим глазам. Но я тоже не ударил в грязь лицом.

— Поцелуй меня, киска, — сказал я.

И она поцеловала меня.

— Да ты спал, лежебока несчастный!

— Я мечтал и в мечтах был на даче.

— С тебя станется! — По взгляду, брошенному на меня, я прочел, как истолкованы мои мечты, и убедился, сколь сильно может ошибаться в своих суждениях о мужчине женщина, земная в самом восхитительном смысле слова.

— Я мечтал о цветах…

Миртл с плутоватой усмешечкой покрутила головой, дивясь моей способности выдумывать. Она подошла ближе и села рядом на диван.

Я стал ласкать ее. Глупо было бы портить настроение минуты разговорами о Хаксби. Упиваясь нежностью ее кожи, впитывая жар ее тела, я и не заметил, как моя ревность улетучилась. Ее улыбка окрыляла меня. Я знал, и Миртл знала, она только что не говорила мне: дела у Хаксби швах.

— Милая, — шептал я ей.

Так продолжалось недолго. Какие-то звуки донеслись из-за двери, и Миртл настороженно выпрямилась.

Кто снимал комнату в частном доме — тем более почтенном доме, с двумя отдельными парадными, на окраине провинциального городка, — тот знает, с какими препонами сопряжены в таком жилье неузаконенные любовные утехи.

Мы прислушались.

— Не страшно, — сказал я.

Миртл, из свойственной ей уклончивости, не то чтобы кивнула в ответ, но я все-таки понял, что она согласна. Мы с ней узнали эти звуки.

По милости фортуны в нашем случае препоны по воскресным дням устранялись. Упомянутая милость фортуны проявлялась несколько своеобразно, тем более что речь идет о почтенном, с двумя парадными, доме в провинциальном городке. Открою вам правду, чего уж там. Каждое воскресенье, ровно в полтретьего, хозяйкину племянницу посещал крайне почтенной наружности господин средних лет, живущий на той же улице, но ближе к центру. Хозяйку, невзирая на погоду, сплавляли часика на два прогуляться с собачкой, после чего племянница и с нею крайне почтенной наружности господин средних лет безотлагательно уединялись наверху.