Над Кубанью. Книга вторая - Аркадий Первенцев

Алексеев уже высказал свое мнение и тихо переговаривался с Лукомским, который недавно пережил арест в Гуляй-Борисовке при попытке пробраться к Екатерино-дару. Лукомский уверял — Кубань кишит красногвардейскими отрядами, казачество поддерживает Советы. Алексееву невыгодна информация Лукомского, он сторонник кубанского варианта. Он оживился, когда Гурдай поднялся и горячо пообещал командующему активную поддержку населения.

— Он ничего уже не знает, — сказал Лукомский, наклоняясь к Алексееву, — он слеп.

Марков энергично доказывал, что надо идти туда, где больше большевиков. Ему хотелось драться. Маркова уныло оглядывал Романовский, которому была непонятна и эта запальчивость и нерешительность командующего. Уже однажды Корнилов отменил ранее принятое решение. Попов объяснял Корнилову преимущество удаления в степи.

— Казачество еще не проснулось, — говорил он, — мы не знаем его настроений. Мы должны переждать время. Казаки поймут и позовут пас. Тогда мы их освободим. У меня значительный отряд, но мои люди не уйдут из пределов родного края.

Вопреки мнению большинства Корнилов принял предложение походного атамана. Армия повернула на восток в Сальские степи, с тем чтобы в походе вновь изменить маршрут и окончательно устремиться на Кубань. Зимовники не могли обеспечить полки Корнилова.

Командующий Добровольческой армией двинулся в область Кубанского войска от станицы Мечетинской, степной станицы донских казаков. Отныне Мечетинская явится отправным пунктом не только первого, но и второго кубанских походов. За Корниловым шло пять тысяч профессионалов войны, костяк трехсоттысячного офицерского корпуса императорской России. Корнилов шел по старинному скотопрогонному тракту-большаку, нарезанному в тридцать казенных саженей ширины. По этому шляху когда-то вели свои многочисленные полки смелых кочевников темники Чингиз-хана, форсировавшие перевалы Кавказа. Они вылились через горловину Дарьяла на земли ясов и касогов, чтобы позднее половецкими равнинами вторгнуться в древнюю Русь. По этому же пути почти полторы сотни лет брели миллионы волов и овец, подхлестываемые бичами гуртоправов Ставрополья и степного Прикаспия. Эту же грунтовую стратегическую дорогу избрал для вторжения Корнилов — генерал-кондотьер с монгольским лицом.

Ворота Кубани, стык двух областей в Ставропольской губернии, находились у станицы Средне-Егорлыцкой. Здесь должен был проскользнуть Корнилов, и здесь создавался первый вооруженный заслон.

Сюда, навстречу непрошеному гостю, от берегов Кубани торопился жилейский казак Егор Мостовой вместе со своим малочисленным отрядом.

ГЛАВА XIII

Мостовой спешил, и кони значительно перепали в дороге. Шаховцов уговаривал не торопиться.

Неудача первого наступления на Екатеринодар поколебала его веру в успешное противодействие более опытным генералам. Армия республики еще не была создана. Люди торопились, митинговали, но плохо дрались. Василий Ильич не видел просвета. Война требовала обязательности подчинения, требовала дисциплины. Пока он не видел ни того, ни другого. Вот и сейчас они стремились преградить путь генералу, не так давно командовавшему всей русской армией, у которого еще свежи были в памяти стратегические ходы великой настоящей войны. Шаховцов с тоскливым состраданием наблюдал Мостового и его друзей. Они казались ему самонадеянными и безрассудными. Утомительный путь на них почти не отражался. Они зубоскалили, пели веселые песни и меньше всего беспокоились о приближавшейся опасности.

— Еще успеем умереть, Егор Иванович, — говорил Шаховцов, — давайте переднюем, передохнем.

— Нельзя.

По мере углубления отряда в степную равнину погода менялась. Снега почти не было, но когда солнце вползало в куцые облака, достигал пронизывающий простудный ветерок. У дорог парили исхудавшие коршуны.

Шаховцов пробовал подействовать на Егора через сына, но Сенька оглядел его с видом явного превосходства.

— Нема расчета, дядя Василь. Надо наперед кадетам заскочить. Басурмане же! Подковы у них вроде трефового туза.

Шаховцов кисло улыбался.

— Почему же вроде трефового?

— А я откуда знаю? Дедушка Харистов когда-сь так говорил. Я же ему не подсказывал.

Под вечер въехали в богатую станицу Новопокров-скую. Спустились к реке, покрытой ноздреватым грязным льдом. У острых желтоватых пеньков скошенного камыша бродили галки.

— Ея-река, — сказал Мостовой, — то же, что наша Саломаха. Покровка при железной дороге. Сюда, считай, десяток станиц тянется, станция тоже Ея.

— Ея, пирожки грея, — подшутил кто-то сзади.

— Не так, — Егор обернулся, — есть другая присказка: станция Ея все хорошее имеет, а станция Порошиная не имеет ни плохого, ни хорошего.

Всадники посмеялись.

— Заночевать бы, — посоветовал Василий Ильич.

Дома выходили на улицу кирпичным побеленным фундаментом и просторным крыльцом. За высокими заборами амбары под камышом и железом, хозяйственные службы. Угадывались сытая жизнь, тепло. Казаки недружелюбно посматривали на верховых. О выступлении Корнилова знали. Станицы томились неопределенными предчувствиями. Близко подступала грозная и неумолимая война, и вооруженные отряды напоминали о ее приближении.

Мостового окликнули по имени. Он обернулся броско, всем туловищем.

— А, Евдокия Батьковна.

— Аль зазнался, закомиссарился, наши ворота проезжаешь?

Шаховцов приосанился. Казачка, окликнувшая Мостового, была молода, красива. Озорной огонек блестел в ее глазах. Видно было, что она привыкла нравиться мужчинам, и от этого как-то сразу узнавалась ее хмельная сила.

— Чья? — спросил он.

— Каверина Донька. Жинка моего фронтового дружка. — Он протянул руку.

— Здорово, Доня. Я и сам приглядывался, искал. Давно отсюда, сбился.

— Сбился, — упрекнула Донька, — не ворожка, зубы не заговаривай, Егор. Заворачивай до нашей хаты, гостем будешь.

— В одной хате не поместимся. Видишь, сколько парубков.

— Ладно уже, парубки, кажись, не вредные. На всех невест найдем, с пуховиками, с перинами.

Отрядники захохотали, закурили.

— Разместимся? Соседи как?

— Найдем и соседей и соседок.

Донька с видом радушной хозяйки заторопилась к воротам.

— Пособил бы, Егор! — крикнула она.

Мостовой спешился, принял засов, заметив, будто невзначай, задержанную под ладонью руку. Они были скрыты высокими шилеванными воротами. Егор медленно опускал засов. Надавил локтем ее грудь. Горячая кровь разлилась по жилам. Сказывалось долгое отсутствие женщины в жизни Егора. Донька стыдливо потупилась. Но в этом стыде почувствовалась притягивающая порочность.

— Так нельзя, Егор, — шепнула она, — не расстраивайся, да и меня не тревожь. Я ж тоже вроде скирды с соломой, близко со спичкой не ходи.

Мостовой распахнул ворота.

— А ты какой-ся другой? — заметила она, оглядывая гостя.

— Какой же это?

— Красивее как-то стал, геройский, — она оправила волосы, улыбнулась. — Люблю об геройских казаках убиваться…

Шаховцов представился, стараясь быть изысканно вежливым, чтобы сразу же выделиться перед простым и грубоватым Егором.

'Василий Ильич стеснительно почувствовал на себе Донькины липкие глаза. Потом она отвернулась. Когда же вновь глянула на него, у нее был уже безразличный и немного презрительный взгляд.

— Офицерик, — шепнула она Мостовому, — я таких офицериков не люблю.

— Он наш, — пробовал защитить Егор, — хороший.

— Все едино, чей бы он ни был, — Донька скривилась — у них губы тонкие, холодные, ну, как… как… у ящерки.

Вспомнил Егор, как доходили на фронт слухи о Донь-кином поведении, но Каверин отмахивался от них, словно конь от овода.

— Хорошая жинка — чужая жинка, — обычно говорил он. — А моя Донька отчаянная, приметная, через то и наговор к ней пристает. — И всегда добавлял: — Вот через то и люблю Доньку свою, что духовитая она для всех, как майское сено с чебрецом.

Припомнил Мостовой, как возвращались они на побывку и уговорил его Кузьма погостить денька два с обещанием после добросить до Жилейской.

Первой же ночью, лежа на печи, разобрал Егор шепот Кузьмы на жаркой после долгого отсутствия постели.

— Есть грех у тебя, есть и у меня. Тоже охулки на руки не клал. Заметем все, как лиса след свой хвостом заметает. Один, видать, бог без греха, да и тот под большим сомнением.

Знойной пылкостью ответила Донька на разумные мужнины речи. Вслушивался тогда Егор и переметывался на горячей печи, как сазан на песке.

На другой же день посеревший Егор попросился домой. Кузьма не удерживал, но Донька, провожая его, сказала:

— Жалкую, что уезжаешь, казак.

Может, поэтому, не раздумывая, завернул Егор во двор Кавериных. Люди при помощи вернувшегося Кузьмы мигом были размещены по соседям, и в доме Кавериных остались только Егор, Сенька и Шаховцов.