Свет - Майкл Гаррисон

— Попытайся вообразить, — сказал он однажды Анне, — что-то вроде лошадиного черепа. Не лошадиной головы, — уточнил он поспешно, — а именно черепа.

Лошадиный череп совсем не похож на голову, а скорее напоминает огромные искривленные ножницы для стрижки овечьей шерсти или костяной клюв, две половинки которого сходятся лишь на кончике.

— Вообрази, — продолжал он, — зловещую, умную, целеустремленного вида тварь, которая вроде бы не способна разговаривать. С черепа свисают несколько лент или полосок плоти. Даже на ее тень смотреть непереносимо.[19]

В одиночестве на платформе «Кафидрал-Паркуэй» он этого зрелища тоже не вынес. Мгновение он глядел вверх, затем, развернувшись, кинулся наутек. Тварь молчала, но смысл ее появления был красноречив. Спустя некоторое время он оказался в Центральном парке, спотыкаясь и сломя голову драпая по дорожкам. Шел дождь. Еще через некоторое время он добрался до квартиры. Его трясло и выворачивало наизнанку.

— В чем дело? — спросила Анна. — Господи, да что с тобой такое?

— Собираем вещи, — сказал он ей.

— Ты бы хоть переоделся, — попросила она.

Он сменил одежду, они упаковали вещи, взяли напрокат машину в «Ависе», и Кэрни на предельной скорости погнал по Генри-Хадсон-Паркуэй прочь из города, на север. Трафик был плотный, на магистраль спускались грязные сумерки, остановка на каждом перекрестке напрягала нервы Кэрни, и меньше чем через полчаса за руль пришлось перебраться Анне, потому что Кэрни уже ничего не видел от головной боли и слепящего дорожного света. Даже в машину, казалось, заползала сырая тьма. Радиостанции не называли себя, а только без конца транслировали гангстерский рэп; эта музыка точно обрела самостоятельную жизнь.

— Где мы? — перекрикивали музыку Кэрни с Анной.

— Налево сверни! Налево!

— Я приторможу.

— Нет-нет, рули!

Они стали похожи на моряков в тумане. Кэрни беспомощно уставился в лобовое стекло, потом перелез на заднее сиденье и вдруг уснул.

Спустя несколько часов он рывком пробудился и обнаружил себя на съезде с 93-й Интерстейт. Он слышал жуткий, тоненький, как у раненой зверушки, плач. Это Анна скорчилась на переднем пассажирском сиденье, поджав колени к подбородку, отвернувшись от лобового стекла и наугад вырывая страницы из книги дорожных карт формата A3, которую им дали в пункте проката.

— Я не знаю, где я, — шептала она сама себе, вырывая страницы одну за другой и швыряя их под ноги, — я не знаю, где я.

Дешевый синий «понтиак» наполняло пронзительное чувство ярости и унижения: оно исходило от Анны, которая потеряла прежнюю свою жизнь, а новой не обрела. Кэрни в ужасе провалился обратно в сон. Последнее, что он увидел, был дорожный указатель ярдах в четырехстах впереди, который выхватывали из мрака фары проносящихся мимо грузовиков. Потом настал день, и они очутились в Массачусетсе.

Анна выбрала мотель на Мэнн-Хилл-Бич, чуть к югу от Бостона. Казалось, что приступ ночной депрессии преодолен. Поморгав на бледное солнце, она вышла на парковку, прищурилась на море и долго махала ключами от номера перед лицом Кэрни, пока тот, зевая, не вылез из машины.

— Узри же! — требовательно крикнула она. — И скажи, что это хорошо!

— Это же номер мотеля, блин! — протянул Кэрни, с омерзением глядя на занавески из дешевой клетчатой ткани, с поддельными рюшечками.

— Это номер бостонского мотеля, милый.

На Мэнн-Хилл-Бич они задержались дольше, чем в Нью-Йорке. Каждое утро побережье окутывал туман, но вскоре рассеивался, и остаток дня пейзаж заливало ослепительное сияние зимнего солнца. По ночам на другом берегу залива виднелись огни Провиденс-тауна. Никто не приближался к пляжу. Сперва Кэрни, весь на нервах, обыскивал номер каждые несколько часов и спал только с включенной лампой. В конце концов и он расслабился. Анна меж тем бродила по пляжу, собирая выброшенные морем предметы с бессмысленным энтузиазмом, или, осторожно ведя машину, ездила на «понтиаке» в Бостон подкрепиться в итальянских ресторанчиках.

— Ты бы со мной лучше поехал, — говорила она. — Похоже на выходной. Тебе бы сразу полегчало.

И потом, изучив себя в зеркале:

— Я растолстела, правда? Я правда растолстела?

Кэрни не выходил из номера, смотрел телевизор, выключив звук (эту привычку он перенял от Брайана Тэйта), или слушал местную радиостанцию, которая специализировалась на музыке 1980-х. Ему нравилась такая музыка, потому что, слушая ее, он чувствовал себя умиротворенным, полусонным. Затем однажды вечером включили старую песню Тома Уэйтса «Поезд в даунтаун».[20]

Ему эта песня никогда не нравилась, но первый же аккорд резко отшвырнул его к воспоминаниям о более ранней версии себя самого, и на Кэрни накатило смешанное с ужасом изумление. Он понять не мог, как так вышло, что он дико постарел, как очутился в номере незнакомого мотеля, как пересекся с женщиной старше себя, которая лишь искоса поглядывала на него и усмехалась, стоило ее тронуть за плечо. У него из глаз брызнули слезы. В следующий миг смятение схлынуло, но не оставило его, а принялось хищно рыскать вокруг, и он это понимал, признавал за собой вину, что поддался ему. Теперь оно следовало за ним неотступно, как Шрэндер. Отныне оно всегда будет выжидать возможности накинуться на Кэрни. В каком-то смысле оно и было Шрэндер; это чувство глодало его в любую свободную от дел минутку. Поэтому на следующее утро он проснулся раньше Анны и поехал на «понтиаке» в Бостон.

Там он купил камкордер «Сони». Некоторое время истратил в поисках садовой проволоки в пластиковой обмотке, но поварской нож из углеродистой стали нашел без труда. Повинуясь минутному импульсу, посетил Бакен-Хилл, где разжился парой бутылок «Монраше». Возвращаясь к машине, постоял на южном берегу бассейна Чарльз-ривер, глядя вдаль на Массачусетский технологический, затем, так же импульсивно, позвонил Брайану Тэйту. Ответа не было. В мотеле он обнаружил, что Анна сидит голая на постели, поджав ноги, и плачет. Десять часов утра, а она уже все стены и двери успела записками завесить. «Почему ты в гневе? — прочел он. — Никогда не делай больше, чем можешь». Записки напоминали бакены, поставленные плохим лоцманом, который даже в знакомых проливах запросто потеряется. Из ванной слабо пахло блевотиной; этот запах Анна пыталась заглушить, разбрызгивая вокруг духи. Казалось, она еще похудела. Он обнял ее за плечи.

— Ну-ну, веселее, — произнес он.

— Ты бы мне хоть сказал, куда мы направляемся.

Кэрни показал ей камеру.

— Глянь! Пошли на пляж.

— Я с тобой не разговариваю.

Но Анна любила сниматься. Остаток дня она бегала, сидела, каталась и позировала на фоне моря, пока морские птицы летали над мелководьем или зависали над пляжем, точно воздушные змеи, а белоснежный песок ослепительно сверкал в прибрежном свете.

— Дай я гляну! — настаивала она. — Дай мне посмотреть!

И заливалась смехом, глядя, как по маленькому монитору плывет поток картинок, подобных драгоценностям. Она бы не стала их смотреть на телеэкране. Нетерпеливая, как подросток: жизнь не позволила ей задержаться в этом возрасте, и, как Анна иногда намекала, это стало ее личной трагедией.

— Ты кое-чего не знаешь, — сказала она. Они присели отдышаться на дюну, и Анна поведала ему легенду о морском чудовище с Мэнн-Хилл.

Ноябрь 1970-го. Три тысячи фунтов гниющей плоти вышвырнуло морем на массачусетский песок. Толпы зевак подтягивались туда весь следующий день, на лодках из Провиденса и по берегу из Бостона. Родители, встревоженные видом пузырчатых плавников, смотрели за детьми в оба. Дети носились туда-сюда и подбегали к туше совсем близко, сами себя пугая. Но груда мяса уже успела основательно разложиться и не поддавалась идентификации, хотя по костной структуре было похоже, что это плезиозавр. Ученые впоследствии пришли к выводу, что находка представляла собой лишенные экзотики останки банальной акулы. В итоге все разошлись, но споры в округе не утихали уже тридцать лет.

— Готова побиться об заклад, — промурлыкала Анна, прислонясь к груди Кэрни и подзуживая его снова обхватить ее за плечи, — ты этого не знал! Хотя наверняка скажешь, что знал.

Зевнув, она взглянула через залив; сумерки расползались по морской глади, как тонкая окисная пленка по ртутному пузырю.

— Я устала, но это приятная усталость.

— Тогда ступай в постель пораньше, — ответил он.

Тем вечером она выпила почти все вино, много смеялась и стянула одежду, а потом неожиданно уснула на кровати. Кэрни прикрыл ее одеялом, задернул занавески из клетчатой ткани и подключил камеру к телевизору. Выключив свет, он некоторое время бесцельно просматривал отснятые на пляже кадры. Потер глаза рукой. Анна вдруг всхлипнула во сне и проговорила что-то неразборчивое. Последние снимки с камеры, зернистые из-за недостаточного освещения, демонстрировали Анну в углу комнаты. Она успела расстегнуть пуговицу на джинсах. Груди уже оголила, полуобернулась, словно услышав что-то от Кэрни; глаза широко раскрыты, губы влажные, но устало-покорные, будто она уже знала, какая участь ей сегодня уготована.