Последний трюк каскадера - Нарсежак Буало

Я уж не говорю о Шамбоне. Тот похудел. Ходит боком, словно постоянно оглядывается, не идет ли кто за ним. И пьет, чтобы приободриться. Он не на шутку меня беспокоит. На заводе он - объект скрытой травли. Натыкается на надписи: "Шамбон - дурак" или "Шамбон - зануда". Классический номер.

- На кого я похож? Что я им такого сделал, а? возмущается он.

- Чепуха, старина. Они издеваются над тобой ради удовольствия раздавать затрещины.

- Затрещины - мне! Да если бы они знали, что я... то есть вы и я...

- Замолчи, идиот. Забудь об этом.

- А Иза?.. Она знает?.. Вы ей рассказали?

- Никогда в жизни.

- А как бы она реагировала, если бы знала?

- Поговорим о чем-нибудь другом.

Разумеется, Иза ничего не знает. Может быть, я и мог бы рассказать ей обо всем, так как уверен в ее преданности, но что-то меня удерживает. Угрызения совести, сомнения, злопамятство... Она была его женой. Пусть так! Как и я, она плывет по течению. Кстати, визиты комиссара начинают ее беспокоить. Ла Кодиньер по- прежнему помойка, в центре сумасшедшая старуха, продолжающая обвинять всех на свете. Чего я особенно боюсь, так это того, что Шамбон, которому осточертеют упреки, брякнет: "Ну хватит, согласен, это я его убил!" В присутствии матери этот болван способен приписать убийство себе, лишь бы доказать, что он не такая рохля, как она думает. Ему страшно, и в то же время он испытывает огромное самодовольство; становится фамильярным со мной, без стука входит в мою комнату, начинает иронически высказываться по поводу трюков каскадеров, рассказ о которых некогда заставлял его трепетать.

Я бы охотно придушил его. Кстати, он начинает ускользать от меня. Если бы я мог предвидеть, что комедия, разыгранная в кабинете Фромана, вызовет такие перемены в его поведении, не знаю, стал бы я убивать старика. Может, я и не справедлив. Но было бы куда спокойнее, если бы он согласился уехать в Гавр, как намеревался. А может, есть средство заставить его уехать? Это средство в руках Изы. Но нет. Только не это! И вот я снова поглощен сложной махинацией. Едва ли не в восторге от новой интриги. Бедная моя голова! Хоть бы она выручила меня на этот раз!

- Вы меня не ждали, господин Монтано?

- О, я всегда вас жду. Добро пожаловать! Чем обязан? Опять старая дама?.. Рюмочку портвейна, комиссар?

- Только быстро. Вы ведь знаете, мне не положено. Конечно, старая дама.

- Угощайтесь и присядьте хоть на минуту, бог ты мой! Комиссар, хоть и утверждает, что торопится, на самом деле никуда не спешит.

- Уверяю вас, она задала нам загадку, бедняжка. Я уж начинаю сожалеть, что расстался с марсельскими бандитами. В ее распоряжении целая агентурная сеть из приятельниц, более или менее дряхлых старух вроде нее, которые целыми днями висят на телефоне. Болтают. Плетут, что взбредет в голову. Главным образом, злословят. Но весь этот мирок тесно связан с сыновьями, зятьями, друзьями, кузенами. Слухи распространяются со скоростью телеграфа, и вот уже кумушки нашептывают друг другу, что Фроман не покончил с собой.

- Да что вы говорите? Подумать только! - вставляет Монтано. - Впрочем, я здесь как улитка в своей раковине до меня молва не доходит. Значит, сумасшедшая старуха твердит свое?

- Упорнее, чем когда-либо, - подтверждает Дрё. - Ей пришла в голову одна деталь, которую она теперь раздувает. Зря вы живете, как устрица, вам все-таки следовало бы знать, что накануне смерти у Фромана с женой, и племянником произошла бурная сцена. Он рассказал о ней сестре. Она утверждает, что передает слова брата почти точно: "Через неделю я тут очищу помещение". На следующий день он умер.

- Она только сегодня об этом вспомнила?

- В ее возрасте с памятью туговато.

- А вам не кажется, что она фантазирует?

- Может быть. Однако достаточно печати и телевидению распустить эту новость, как на нас свалится миленькая политическая кампания. Когда я говорю "на нас", я, разумеется, имею в виду себя. По словам старой дамы, Фроман якобы был извещен об отношениях господина де Шамбона с вашей сестрой... словом, вы меня понимаете?

- Фроман мертв, а старуха свихнулась, - миролюбиво говорит Монтано.

- Но эта сцена действительно имела место?

- Я бы сказал - небольшая стычка между двумя мужчинами, которые не любили друг друга.

- Ваша сестра и господин де Шамбон не в... Словом, между ними ничего нет?

- Вот и вы полагаете, что мы, шуты, на все способны, отрезает Монтано. - Иза - безупречная вдова, даю вам слово. Хотите знать мое мнение?

- Будьте любезны.

- Так вот, это у Фромана делишки не клеились. Его цементное предприятие не слишком-то процветает. В политическом плане он был мишенью для нападок. Старуха постоянно настраивала его против нас. А что, если один из противников внушил ему мысль, что все на свете его обманывали... а? Вы так не думаете?

Дрё встает и машинально потирает поясницу.

- То, что думаю я, не имеет значения. Важно то, что думают другие.

Он рассеянно листает валявшийся на кровати журнал, на мгновение останавливает взгляд на роскошных японских мотоциклах.

- Признайтесь, вам этого не хватает.

- Немного.

- Чем же вы занимаетесь день-деньской?

- Ничем. А для этого требуется большая выучка.

- Странный малый, - бормочет Дрё. - У вас, конечно, есть собственное мнение насчет этого таинственного самоубийства.

Но вы предпочитаете держать его при себе. Я не тороплюсь. Как-нибудь вы поделитесь со мною своими соображениями.

В самом деле, нужна недюжинная выучка, чтобы привыкнуть к роли зрителя. В журналах я вычитал, что инвалиды объединяются ради того, чтобы жить, как другие. Они правы, если, по крайней мере, им удается устраиваться самостоятельно. Но я! Ведь я уже был человеком, слившимся с двумя колесами; они были живыми, быстрыми, были неотъемлемой частью моего существа, моим продолжением. Мотоцикл - не протез. Теперь я прикован к этой абсурдной коляске, которую должен тащить, энергично разворачивая плечи. Представьте себе раненую чайку, ковыляющую, как утка на птичьем дворе. В конце концов я знаю, чего хочу. Потому и ухожу в подполье. Я не приемлю свое увечье. Воспринимаю его как гнусное и чудовищное наказание. Свет мне не мил. Пусть он обходится без меня. Пусть убивают, пусть режут друг друга где угодно. Меня это мало трогает, так как я навеки принадлежу к раздавленным, увечным, безногим отбросам. Даже если Дрё докопается до истины, что из этого? Меня бросят в тюрьму? Смешно. Я уже в тюрьме. В передвижной тюрьме, из которой не убежишь. Я ворошу воспоминания, драгоценные образы, вижу толпы детей, которые протягивают мне клочок бумаги, ручку. Эти возвраты в прошлое могут длиться долго. Остаются также мелкие сплетни Жермена, когда он приносит мне еду, перестилает постель, убирает в комнате. Он знает, что его болтовня доставляет мне удовольствие. Рассказывает о том, что творится в городе, о происшествиях, инцидентах во время избирательной кампании, а также о старухе, которую торжественно зовет "госпожа графиня", о том, что она невыносима, у нее собачий характер и ее приятельницы ничуть не лучше.

- Ее часто навещают?

- Почти что ежедневно, от четырех до шести. Дамочки с пекинесами, чай с бисквитами... Жермен здесь, Жермен там... Будто я Фигаро.

Я перезаряжаю свою маленькую внутреннюю кинокамеру. Чай, старые дамы... Судачат об "этой интриганке", об "этом безногом". Неизвестно, откуда они взялись... О, в конце концов полиция докопается до истины.

Я открываю глаза. Моя комната, фотографии, трубка, кисет на камине - неизменный декорум моего существования. Да. Требуется большая выучка, чтобы переносить все это. К счастью, до Шамбона рукой подать. А Шамбон - нескончаемый нытик, чванливый, постоянно оглядывающийся на самого себя и на то, какой эффект он производит. Он входит, закуривает легкую сигару (как ему это не идет!).

- Признайтесь, она на меня сердится.

Он имеет в виду Изу. Еще недавно Шамбон довольствовался намеками, сохранял определенную сдержанность. А потом мало-помалу стал поверять мне свои волнения, и именно эта жажда признания, желание привлечь к себе внимание, разыгрывать роль персонажа во власти чувств, чтобы исподтишка стать хозяином положения, делает его столь опасным. В определенном смысле он хуже своего дяди.

- О, я вижу, что сердится.

- Да нет же! Она устала, вот и все. А ты не можешь оставить ее в покое.

- Но я молчу.

- Да. И притом - смертная тоска в глазах, услужливость униженного любовника.

- Я люблю ее, Ришар.

Еще один шаг к сближению. До сих пор он не смел меня так называть. Теперь он обращается ко мне как к шурину. Я отворачиваюсь.

- Слушай, Марсель. Давай начистоту. У тебя никогда не было любовниц?

Выразительный и стыдливый взгляд исподлобья.

- Ну, отвечай.

- Нет, - шепчет он. - Это меня не интересовало.

- О, о! Не рассказывай мне сказки. Но тем не менее сразу видно, что ты ничего не смыслишь в женщинах.

- Ну знаете, это уж слишком!